А что, если я обращусь к ней на лакском, аварском или кумыкском языке? Впрочем, этих языков она не знает. И я подумал о том, что, в сущности, и без всяких писем то и дело обращаюсь к ней. О, бесконечно! И если она питает ко мне хоть какое-нибудь чувство, то понимает, что я думаю о ней постоянно.

К черту письмо! Не буду писать!..

Во дворе копошилась наседка с выводком, и семеро ее цыплят издали походили на выкатившиеся из корзины цудахарского торговца спелые абрикосы. Нет, почему он все время стоит передо мною, тот цудахарец в широкополой шляпе, оплакивавший на краю пропасти своего осла? Что мне в нем?

Тут из-под навеса вышел на солнце остророгий козел, и раны мои снова заныли. Я поискал вокруг, чем бы запустить в него, но ничего, кроме заржавленного кинжала без ножен, которым, видно, ворошили угли в очаге, не увидел. Тогда я швырнул в злодея кинжал, никак не думая, конечно, что попаду. И, надо же, попал прямо по рогам! Один рог обломился под самый корень. Козел заплясал от боли дикую пляску. И тут я подумал: что же, собственно, сказать хозяйке?

Удрученный, сидел я на террасе, размышляя, не прирезать ли мне козла вовсе, пока не поздно, как вдруг откуда-то с дальнего конца аула до меня донеслось:

— Эй, соседки, смотрите, к Салтанат жених приехал!

Мгновенно несколько женских голосов подхватили эту новость, передавая ее все дальше по аулу.

«Уж не меня ли они имеют в виду, эти горластые кумушки?» — подумал я, но сообразил: крик слышался с окраины аула, значит, какая-то востроглазая сплетница, вроде нашей Мицадай, увидела, что кто-то идет. И мне почему-то стало неприятно, что к Салтанат вот так, у всех на виду, приехал жених.

Появилась сама Салтанат. Ее сопровождал человек в белой войлочной шляпе, и я сразу признал в нем того самого цудахарца, для которого горцы собрали деньги. Он, видимо, уже успел их истратить, так как впереди без седла и без корзин шел серый осел.

— Где же твои абрикосы? — спросил я.

— Все продал! — явно соврал он.

— А где корзины?

— У меня так расхватывали свежие абрикосы, что и корзин не оставили.

Я промолчал: во-первых, человек этот был гостем моей хозяйки и мне не годилось затевать с ним спор; во-вторых, по двору все еще метался козел, теперь уже однорогий, и Салтанат не могла не понять, чьих это рук дело; и, в-третьих, вспомнилась поговорка: гость не любит гостя, а хозяин на двоих глядит со злостью! И хотя за ужином Салтанат все время бросала на цудахарца влюбленные взоры и обращалась к нему не иначе, как: «Идрис, дорогой, попробуйте это… и еще это…», он все время косился на меня, и легко было догадаться, что не по душе ему было мое присутствие.

Салтанат рассказала, как она работает в гончарной артели, и показала грамоту, выданную ей за отличные изделия. Цудахарец все пытался объяснить, как удачно он торговал абрикосами, но я видел, что не это было целью его приезда. Ну, а я — я весь вечер прохвастался тем, какой отличный конь привез меня в аул Балхар.

Когда пришла пора ложиться спать, Салтанат дала мне в руки кинжал и сказала:

— Сам виноват, сам и расплачивайся: набери сена из стога и ложись во дворе. А если ночью козел будет издыхать, прирежь его, чтоб хоть мясо зря не пропало.

Надергал я сена из стога, постелил и улегся на спину. Ночь была черная, как рубашка вора, звезды сплошь затянуты низкими облаками. Вперяясь взглядом в темноту, я раздумывал о том, что такой жизнерадостной красавице, как Салтанат, вовсе не подходит этот цудахарский Идрис — унылый, желчный и жуликоватый, так по крайней мере мне казалось. Потом я заснул, а проснулся оттого, что кто-то храпел рядом со мною. Вспомнив, зачем я здесь оказался, я решил, что козла пора резать, схватил кинжал, лежавший под рукою, и, нащупав в темноте горло животного, быстро полоснул по нему.