— Любовь, — хмыкнул я, показывая, что тут и ирония, и реально серьёзное отношение. — Топить следует лишь тех, насчёт кого есть уверенность или высокие на это шансы. Александр Ягеллончик не любит Софью, с заметным презрением относится к её сыновьям Василию и Юрию. А вот жену он действительно любит, и если я чего и смогу добиться, так это небольшого и, вполне возможно, временного похолодания между ними. Опасно. Зато если затронуть лишь тех, к кому государь Литвы и без того симпатий не питает, тогда результат будет гораздо лучше. А Елена… Она одна не так много и сможет, будучи тщательно и заботливо отрезаемой любящим супругом от Мореи и всего, что с этим паучьим гнездом связано.

— Вот как ты хочешь поступить. Необычно. Но может оказаться действенно, — призадумался «отец». — А сами Палеологи и Морея, вновь к ним вернувшаяся? Новое пугало для Европы, как Савонарола?

— Не такое наглядное, конечно. Византийцы не устраивают массовых сожжений, уничтожения роскоши и прочих совсем уж явных непотребств. Но вот их «милые забавы» с евнухами, настоящим восточным коварством и жестокостью, показное ослепление и кастрация проигравших в играх вокруг трона и особенно за трон… Я упомянул лишь малую часть тех обычаев, которые Палеологи несомненно возродят. Не смогут не возродить, это у них в крови.

— А ты будешь это показывать, убеждая тех, кто не поймёт сразу. А если кому-то из государей это… понравится?

— Гнилая кровь! — отрезал я. — Таких нужно убирать. Любыми способами во избежание сползания той или иной страны в византийство. А если сгнила правящая династия… Что ж, ведь среди аристократии найдётся иная, более здоровая. Нам нужно лишь наблюдать, советовать и немного помогать. Главное без глупости и лишнего внимания.

— Храм Бездны и его неслышные убийцы.

— И это тоже. Но пока… Я вижу, сюда шествует очень довольная Лукреция. И явно по мою душу.

— Уже вижу, — довольно улыбнулся Родриго Борджиа, — Лукреция, девочка, ты довольна ещё сильнее, чем была какой-то час назад. Какова причина?

— А никакой, папа, — неугомонное создание обняло своего отца, а затем схватило уже меня за руку, тем самым побуждая подниматься из удобных объятий кресла. — Просто с подругами хорошо отдыхаем, небо ясное, солнышко. Ещё мне Чезаре нужен, чтобы Бьянке напомнить, что мы — это хорошо, но дочь почаще навещать нужно. Она его слушает охотнее, чем даже меня. Меня просто любит, а его слушает и даже слушается, вот так!

Ввот это жалоба! И не поспоришь, не возразишь, особенно если смотреть на это одухотворённое личико, преисполненное этакого негодования на вселенскую несправедливость по отношению к себе несравненной и безупречной. Играет, понятное дело, зато как качественно. Это понимал я, осознавал Родриго Борджиа, а вот та же Ваноцца почти всегда принимала за чистую монету, без каких-либо признаков театральщины.

Пришлось вставать и, поддавшись влечению слабо преодолимыми внешними силами, двигаться в сторону чисто женской компании. Но вот как-либо воспитывать Бьянку — тут Лукреции предстоит обломиться с печальным хрустом. Моя подруга и советница, скажем так, не питала особой привязанности к детям несознательного возраста, предпочитая перекладывать почти все на нянек и кормилицу. В отличие от Лукреции, которой реально нравилось возиться с детьми. Не с любыми, понятное дело, а с теми, которых она считала родными и близкими. А уж маленькая Ваноцца была таковой сразу с двух сторон, как ни крути.

Местами забавно было наблюдать, как спорят Бьянка с Лукрецией. Ну чисто семейные разборки, причём привычные такие, будничные. Даже интересно, как именно впишется во всё это Мигель? Спрашивать не стану, просто понаблюдаю со стороны.