— Но ведь ты признал, отец, что сейчас я здорова и весела, как в первые дни своего девичества, проведенные в замке Вилладинг.

— О, если бы эти дни вернулись вновь, моя родная! Тогда бы остаток своей жизни я провел безмятежно, как святые, хотя, Бог свидетель, в прочих отношениях я бы не смог уподобиться им.

— Разве ты почитаешь за ничто спокойствие совести и неколебимость надежды, отец?

— Пусть будет так, как ты желаешь, девочка. Я готов стать кем тебе угодно: святым, епископом, отшельником, только бы видеть тебя счастливой и улыбающейся, какою ты была всегда, пока тебе не исполнилось восемнадцать лет. Если бы я знал, что ты вернешься от моей милой, славной сестры такой, словно тебя подменили, я запретил бы тебе гостить у нее, несмотря на всю мою любовь и почтение к ней. Но и мудрейшему из смертных неведомо, что может приключиться с ним через час. Так ты говоришь, что сей храбрый Сигизмунд уверен, будто я никогда не дам согласия на брак с тобой человеку небогатому и незнатному? Что ж, ему не откажешь в скромности и благоразумии, однако он недооценивает мое добросердечие.

— Да, он в этом уверен, — отозвалась Адельгейда робким, чуть дрожащим голосом; однако по ее доверчивому взгляду было ясно, что тайн между дочерью и отцом не существует. — Он слишком честен, чтобы пытаться завоевать сердце дочери аристократа без согласия на то ее родственников и друзей.

— То, что мальчик полюбил тебя, Адельгейда, это естественно и только служит подтверждением его собственных достоинств; но мне обидно, что он недооценивает мою благожелательность и справедливость. Что мне знатность и богатство, если речь идет о твоем счастье?

— Ты забываешь, уважаемый отец, что ему еще только предстоит узнать, насколько мое счастье, во всех отношениях, зависит от него.

Адельгейда говорила быстро, с теплотой в голосе.

— Ему известно, что я отец, а ты моя единственная дочь; ему, как человеку рассудительному, следовало бы лучше понимать чувства старика в моем положении и не сомневаться в моей к нему привязанности.

— Да, но ему никогда не приходилось быть в положении отца единственной дочери, — с улыбкой заметила Адельгейда, — и потому он не может постичь твоих переживаний. Ему известны предрассудки относительно аристократической крови, и навряд ли сыщутся богачи, которые поделились бы своим богатством с ним, бедным юношей.

— Он рассуждает как состарившийся нищий, а не как молодой воин, и я заставлю его понять, что оскорблен недооценкой моих качеств. Или мы не Вилладинги, владельцы обширных земель, обладатели весомых прав среди граждан, чтобы мечтать о чужих деньгах, наподобие убогих попрошаек! Вы оба не понимаете меня, а иначе никто бы из вас ни минуты не предавался опасениям!

— Я никогда не считала, отец, что ты способен отказать Сигизмунду по причине его бедности, потому что знаю: того, чем мы владеем, хватило бы на всех нас; но уверена: тот, кто не может похвалиться знатностью рода, навряд ли встретит твою благосклонность.

— Разве мы живем не в республике? И разве право бюргерства — не единственное решающее право в Берне? Так почему же я должен искать препятствия там, где закон не чинит мне никаких препятствий?

Адельгейда, как и любая девушка ее лет, внимала радостным для нее словам будто зачарованная и все же в знак несогласия покачала головой, ибо сомнения не оставили ее.

— Я горячо благодарна тебе, отец, — сказала Адельгейда с подступившими к ее голубым глазам слезами, — что ради моего счастья ты готов отказаться от своих прежних мнений. Да, мы действительно живем в республике — и все же от этого не перестаем быть аристократами.

— Неужто ты будешь бороться с собой и отыскивать доводы, чтобы я не препятствовал тебе разделить участь безвременно умерших братьев и сестер?

Адельгейда вспыхнула, ибо, в порыве особой дочерней доверительности к отцу, плача от умиления после того, как тому удалось спастись, она, бросившись ему на грудь, призналась, что недомогание, так встревожившее ее друзей, было вызвано безнадежностью ответного чувства к Сигизмунду; и однако, открыв барону сердце, дочь не вкладывала в свои слова сей уязвляющий девическое самолюбие смысл, который придал им мыслящий грубо, по-мужски, де Вилладинг.