Барон де Вилладинг привык уступать дочери, более возвышенной умом и опытной душевно, нежели он сам; заключенная в отцовском замке, девушка читала и думала о жизни более, чем это обычно случается в столь юные годы. Он понимал, что Адельгейда права; в молчании они проследовали до конца террасы, прежде чем наконец барон нашелся, что ответить.

— Справедливости твоих слов нельзя отрицать, — сказал он дочери, — но выход из положения существует. В Германии у меня много друзей при дворе, иные из них фавориты; письма аристократов помогут юноше добиться всего, чего Сигизмунд ни пожелает, и тогда он будет просить твоей руки, не оскорбив ничьих воззрений ни в Берне, ни в соседних государствах.

— Не думаю, что Сигизмунд согласится прибегнуть к таким средствам. Наш род очень древний, он возник до того, как Берн стал городом со своими установлениями. Помню, Сигизмунд говорил, что, если граждане сами не даруют кому-то привилегий, их нельзя добиться, не теряя при этом чести и достоинства, и потому, думаю, он навряд ли совершит поступок, который считает сомнительным, ради столь ничтожных благ, что мы ему намереваемся предложить.

— Клянусь Вильгельмом Теллем! Да как смеет этот безвестный сельчанин… Однако он храбрый парень и дважды оказал неоценимую услугу нашему семейству! Я люблю его, Адельгейда, почти как тебя; и мы исподволь, ненавязчиво убедим его сделать все, что нам требуется. Не думаю, чтобы безвестный воин без гроша в кармане с легкостью отверг такую девицу, как ты, — молодую, красивую, не говоря уж о твоих достоинствах и об имени, к которому приложатся владения де Вилладингов и права бернского бюргера!

— Да, но его храбрость, добродетель, скромность, его превосходный ум!..

— Могу я хоть похвастаться собственным изделием! Вон я вижу, Гаэтано Гримальди в окне делает знаки, что сейчас спустится сюда; иди к себе в горницу, а я поговорю об этом непростом деле со своим замечательным другом. Потом я сообщу тебе, что мы решили.

Адельгейда поцеловала отцовскую руку и с задумчивым видом пошла прочь. Походка ее была не столь бодрой, как полчаса назад, когда девушка только что вышла на террасу.

Рано утратив мать, эта волевая, хотя и хрупкая внешне девушка привыкла поверять отцу все свои мысли, надежды и мечты. Она бы не колебалась, как всякая другая девушка на ее месте, рассказать о своей любви, но опасение, что отец понапрасну расстроится, а помочь все равно ничем не сможет, заставляло Адельгейду молчать. Она уже давно и накоротке была знакома с Сигизмундом. Глубочайшее уважение питало ее чувства, которые притом были настолько сильны, что в борьбе с ними она бледнела и чахла, заставляя отца беспокоиться о том, не страдает ли она недугом, безвременно унесшим в могилу его старших детей. Однако действительного повода для беспокойства, столь естественного со стороны де Вилладинга, не было, потому что Адельгейда, до того как она стала бледнеть и задумываться, была самой цветущей девицей в округе, несмотря на кажущуюся хрупкость. Она с готовностью согласилась на путешествие в Италию, поскольку надеялась, что поездка отвлечет ее от безнадежных раздумий, да и к тому же, как всякой молодой девушке, ей хотелось взглянуть на эти знаменитые края. Сигизмунд оказался их попутчиком, по всей видимости, случайно, и все же Адельгейда не могла отделаться от мысли, лестной для ее девического самолюбия, что юный воин, состоявший на службе в Австрии и познакомившийся с ней во время своих частых поездок на родину, решил воспользоваться счастливым случаем, возвращаясь под свои знамена. По пути Адельгейде предоставилась возможность познакомить юношу со своим отцом; однако, повинуясь запрету своей неосторожной тетушки, из-за которой она попала в беду и только благодаря Сигизмунду не погибла, девушка не могла объяснить де Вилладингу истинной причины своего уважительного и благоговейного отношения к молодому воину.