В течение восьми дней, предшествовавших этому, она в обществе нежного и дерзкого Антонио — Мариана никогда не называла его Бруно — открывала для себя Париж, так непохожий на тот город, что представал перед ней раньше, в первый приезд. Ходила в музеи, соборы, изучила во всех подробностях Нотр-Дам и постепенно полюбила и поняла прелесть этого очаровательного города, прониклась его духом, перестала чувствовать себя там любопытствующей иностранкой. То с Жаном, то с Андре, но неизменно с Силвией они ночами напролет веселились в бистро и ресторанах, кафе и кабаре — танцевали, смеялись, пили шампанское. Бруно шептал ей нежные признания, читал свои стихи. Влюбился ли в нее этот красивый и нежный, беспечный и взбалмошный юноша? Тонким смуглым профилем он напоминал Мариане мужа — того юного и отважного Алберто, который брал барьеры на скачках, но Алберто безумного и поэтичного. Антонио украдкой целовал ее во время танца — ах, как он танцевал! — и во время прощаний на рассвете, когда совершенно потерявшая стыд Силвия уходила с тем, кто состоял при ней в этот вечер. Однако дальше поцелуев дело не шло.

Вспомнив комплименты Менотти, Мариана надела на маскарад костюм Марии Медичи, в котором та изображена на картине Рубенса. Надела костюм? Мариана стала подлинной Марией Медичи и королевой бала. Бруно, как и в прошлом году, нарядился арлекином. Тяжелые юбки роброна мешали Мариане быть достойной партнершей Бруно в матчише, но сам он выделывал такое, что все остальные прервали танец и стали рукоплескать. Силвия воспользовалась успехом сестры и улизнула — на этот раз с Андре.

Когда забрезжил рассвет, Мариана — королева и рабыня — обнаружила, что она, хмельная и забывшая обо всем на свете, преодолела шесть маршей крутой лестницы с выщербленными ступенями и лежит в постели юного танцора, бродяги, жиголо, Франсуа Вийона из тропиков — так любил со смехом называть себя Антонио Бруно.

Когда роскошное тело Марианы простерлось рядом с ним, Бруно охватило неукротимое желание. Ни одна женщина не сопротивлялась ему так долго, никого не приходилось соблазнять так упорно, пуская в ход всю науку обольщения. Мариана словно испытывала его терпение — на комплименты и признания она отвечала рассказами о том, какой у нее замечательный муж. Прошли все сроки: искушенный покоритель женских сердец был уже готов признать себя побежденным. Нестерпимое унижение! И вот теперь, в клочья разодрав пышное королевское платье, разорвав накрахмаленные нижние юбки, оставив на королеве лишь затканный золотом корсаж и кружевной воротник, он овладел ею яростно и почти грубо. Это был настоящий смерч.

Когда первый порыв миновал и Бруно почувствовал, что начинающая прелюбодейка трепещет и стонет от впервые испытанного наслаждения, ему открылась трагедия этой женщины, тело которой, созданное для нескончаемого любовного праздника, было обречено томиться на скучном супружеском ложе богатого бизнесмена. Алберто, о котором она без устали рассказывала, мог быть и непревзойденным наездником, и победителем всех турниров, и красавцем, и мультимиллионером — кем угодно! — но в главном деле, определяющем все остальное, он, как легко догадался Бруно, был в высшей степени зауряден.

Овладев Марианой — в сущности, он изнасиловал ее, словно какой-нибудь апаш, — Бруно принялся раздевать ее: не торопясь, не жалея времени, он снимал с королевы одну часть туалета за другой, медлил, задерживался — и наконец добился своего. Мариана воспламенилась и вздрогнула от неведомого прежде ощущения. Тогда, на рассвете их первого дня, впервые прикоснувшись к этому телу, созданному, казалось, кистью Рубенса, Бруно, любовник по профессии и по призванию, увел Мариану от торопливой обыденности к утонченной любовной игре, к разнообразию и полной свободе, которая прежде казалась ей предосудительной и запретной; показал ей, чем может стать умелый поцелуй и искусное прикосновение.