|
Единственным его произведением, в котором чувствовалась искренняя ненависть и ярость, отчаяние и надежда, тяжесть сжатого кулака и боль кровоточащего сердца, была «Песнь любви покоренному городу» — поэма, написанная как реквием оккупированному Парижу, звучавшая как призыв ко всем народам мира на борьбу с фашизмом, за освобождение всех покоренных городов, поэма Марии Мануэлы и Бруно. Мария Мануэла первая перепечатала ее на машинке. Подпольщица под траурной вуалью, дама в черном сохранила «Песнь любви», и в миг величайшего уныния она в тысячах копий разошлась по Бразилии и Португалии, по Анголе, Мозамбику, Гвинее-Бисау, где уже разгорались первые костры партизанской войны.
Беседа академиков обо всем понемножку
Старейшина Бразильской Академии Франселино Алмейда был весьма наблюдателен и потому немедленно заметил происшедшую с генералом Валдомиро Морейрой перемену. Сидя на диване рядышком с министром юстиции и председателем Верховного федерального суда Пайвой, он посматривал на стол, за которым академики перед началом еженедельного заседания (первого после смерти полковника Перейры) пили чай, кофе или фруктовый сок, ели пирожные и пирожки. Дипломат вполголоса делился с министром своими наблюдениями: — Обрати внимание, он стал совсем другим. Что-то в нем изменилось. Он по-другому здоровается, по-другому прощается, по-другому говорит с нами. Раньше был этакий пришибленный почитатель — приятно вспомнить… А теперь вон как распрямился, даже напыжился. Прямо скажем, полковник подгадал умереть к сроку, заявления больше не принимаются, генерал остался единственным претендентом. Путь ему расчищен, дорожка укатана. — А если бы Перейра не умер, за кого бы ты стал голосовать? — Ей-богу, не знаю. С полковником шутки были плохи… А у генерала тоже заручка… Может быть, я и совершил бы оплошность… Маленький, худенький министр, прищурившись как бы от яркого света, спросил: — Признавайся, Франселино, может быть, дело тут не в заручке, а просто в ручке?… — Ты угадал. Божественные ручки! — многозначительно щелкнул языком дипломат. — Может быть, мы с тобой имеем в виду одни и те же ручки? — Как? И ты туда же? Ты, на которого покойник возлагал такие надежды? И ты дрогнул перед секретаршей? — Какой еще секретаршей? — У генерала Морейры есть секретарша — очень скромная, робкая, застенчивая. Я уверен, что она девица… — Про секретаршу я ничего не знаю. Неужели, чтобы завоевать твой голос, генерал пустил в ход чары своей секретарши? Меня поражает его успех у женщин. Что в нем такого уж особенного? — Ну а тебя кто пленил? — Кому ж меня пленить, как не этому милому демону по имени Мария-Жоан. — Актриса? — Да. Она очень быстро покончила с моими сомнениями; я тут же сообразил, за кого мне голосовать. Ты меня понимаешь? Оба старичка добродушно и весело рассмеялись. Министр добавил: — Да, заручки у генерала Морейры — дай бог! — Смерть полковника решила все проблемы. Но ты взгляни только — каков Морейра! Теперь он совсем не похож на того бедного просителя, который наносил мне визит. Впрочем, если судить по корзине с портвейнами и бисквитами, он далеко не беден. — Нет, нет, он живет на одну пенсию. Кроме дома, купленного ценой жесточайшей экономии, у него ничего нет. Думаю, что на твою корзину он истратил многомесячные сбережения. — Откуда это ты все про него знаешь? — От Марии-Жоан, разумеется. Эта бесовка прожужжала мне все уши о достоинствах и добродетелях бедного, но честного генерала. |
