На маленькой степной станции, утонувшей в кустах белой акации, среди бесконечных полей, стоял автомобиль штаба дивизии. На пустом асфальтовом перроне ожидали князь Багратион и генерал Юзефович, начальник штаба дивизии.

— Дело вот в чем, — сказал Юзефович. — Сейчас мы получили известие, что Дагестанцы не выдержали артиллерийского огня и отошли от селения Жезавы. Австрийцы наводят там мосты. По последним донесениям они уже накапливаются вот в том лесу. Ты понимаешь, чем это пахнет. Великий князь остается во что бы то ни стало в Тлусте, он получил приказание задержаться на этой позиции до завтрашнего утра, когда нас должна сменить 2-я Заамурская пехотная дивизия. Придет настоящая пехота, с настоящими пушками, и тогда мы их погоним. Великий князь поручает тебе этот участок от станции Дзвиняч до Залещиков. — Где же Дагестанцы? — Они вон впереди, в старых окопах. Действительно, в версте от станции, примерно на средине расстояния между лесом и станцией, копошились какие-то красно-серые фигурки. Их было очень мало.

— Сколько же их там?

— Две сотни. Человек шестьдесят наберется. Но ты не беспокойся, Великий князь приказал подчинить тебе Кабардинцев, и, кроме того, две роты Саратовского ополчения уже направлены к тебе.

«От Дзвинячи до Залещиков пять верст, — соображал я, — да там версты две до ополченцев. Местность ровная, чуть холмистая. Окопы по грудь, плохо устроенные, без проволоки… У меня шестьдесят Дагестанцев, человек триста Ингушей, да столько же Кабардинцев и Черкесов, ну, скажем, две роты Саратовского ополчения — это четыреста человек, итого менее полуторы тысячи на семь верст. И это, считая с Черкесами, которые теперь едва ли устоят. Значит, на версту фронта придется по 200–300 человек…» Я высказал Юзефовичу свои соображения.

— Милый друг, — сказал он, — немного нас, но мы русские. Я постараюсь собрать все, что можно. Сейчас пришлю четыре наши горные пушки и буду гнать на помощь все, что удастся здесь найти. Штаб 2-го кавалерийского корпуса стоит с нами в Тлусте. Неужели чего-нибудь не наскребу?

Он уехал, а я остался с вольноопределяющимся светлейшим князем Грузинским на перроне. Грузинский, штатский по профессии, но военный по духу, был как бы моим начальником штаба.

Подошли Ингуши, вместо отдыха попавшие в бой, подошли Саратовские роты. Роты были составлены из здоровых мужиков, бодрых, полных самоуверенности и того «шапками закидаем», которого так много было в наших еще не обстрелянных солдатах. Вооружены они были австрийскими ружьями (своих уже не хватало), хорошо одеты. Офицеры из запаса, саратовские помещики, производили хорошее впечатление. При виде их больших рот по двести с лишком человек стало как-то спокойнее.

Я указал боевые участки частям, и они, нерасторопно развертываясь, цепями пошли по окопам.

Был тихий, знойный майский день. Время тянулось томительно медленно. В бинокль было видно, как на опушке дубняка показывались и исчезали австрийцы. Они тоже как будто окапывались.

В двенадцать часов далеко за рощей ударила пушка, и бело-оранжевым мячиком разорвалась шрапнель несколько дальше окопов с ополченцами. За нею сейчас же другая, третья, четвертая. Две батареи австрийцев с того берега Днестра сосредоточили огонь по окопам.