— Да насрать мне на войну! — заорал он, поднимаясь. В его крике не было торжества, а только лишь гнев и горечь отчаяния.

Все труднее и труднее становилось добывать еду. Рыбацкие суда и шаланды опасались выходить в море из-за риска быть обстрелянными или наткнуться на мину. Хлеб, который выдавали по карточкам, был зеленоватого цвета, заплесневелый. Отломив кусочек, послюнив и скатав шарик, можно было запустить его в стену — и хлеб прилипал. Масла не было, не говоря уже о мясе. Ужин в «Пансионе Евы» теперь состоял из оливок, сардин да протухшего сыра. Хорошо еще Джаколино добывал неведомым способом толстые буханки хлеба. Единственное, что было в избытке, так это вино.

У девушек появились постоянные клиенты, а то и по два. Некоторые мужчины выбирали себе одних и тех же. Например, Микеле Тестагросса, плотник лет пятидесяти, приходил по вторникам и субботам, брал исключительно Кармен и закрывался с ней на полчаса. Так же и Никола Парринелло, которого по вторникам и пятницам обслуживала Люба. К этой Любе приезжал еще и дон Стефано Милокка из Монтелузы. Дон Стефано входил в «Пансион» с неизменным чемоданчиком, оговаривал с мадам Флорой цену за дополнительные услуги, потом запирался с девушкой в номере и выходил только в час закрытия.

— Люба, скажи мне такую вещь. Ведь этому дону Стефано уже за шестьдесят, не может же он все это время тебя…

Услышав вопрос Ненэ, Люба рассмеялась.

— Конечно же, нет! Он об этом даже и не думает!

— Вот как? Что же он делает?

— Значит, так. Сначала мы раздеваемся догола, потом он достает из чемоданчика костюм монахини и священника. Мы в них облачаемся, и дон Стефано исповедуется.

— Исповедуется? Он? Это ты исповедуешься!

— Ничего подобного! Это дон Стефано надевает платье монахини, а потом, как монахиня игумену, мне исповедуется. Если бы ты знал, какие у него фантазии! И сколько! Он способен говорить часами. Рассказывает, будто к «ней» приходит дьявол и засаживает ей сзади, а потом предается другим извращениям. Что к ней приставала матушка-настоятельница, и она не смогла ей отказать. В общем, все в этом роде. Но иногда с такими подробностями, что можно рот раскрыть от удивления. А две недели назад дон Стефано в конце исповеди потребовал, чтобы я наложила на него епитимию. Я понятия не имела, что бы такое ему придумать в качестве искупления грехов. Ну, думаю, цирк, значит, цирк, и выпалила первое, что пришло мне в голову: читай, говорю, дочь моя, «Отче наш» пятьдесят раз перед сном, и еще десять ударов плеткой из ослиного хвоста!

И что ты думаешь: в следующую пятницу дон Стефано после обычной исповеди достает из чемоданчика плетку из ослиного хвоста, попону и ослиные уши на тесемочке! Надевает себе на спину попону, на голову уши, потом приказывает мне взять в руки плетку и сесть на него верхом. Я так и сделала, а он заголил зад и велел мне стегать его ослиной плеткой. Я принялась охаживать дона Стефано по заднице, а он возил меня на коленках по комнате, кричал, что он теперь Валаамова ослица, и бормотал «Отче наш». Ушел ну очень довольный. Плетку и уши он потом оставил у меня в комнате, но мне пришлось их выбросить, а то они сильно воняли.

Самыми заметными завсегдатаями в «Пансионе» были двое.

Барону Джаннетто Никотра ди Монсеррато было в ту пору лет сорок. Денег у него имелось без счету, кроме того, он владел землями, домами и поместьями в Палермо и Вигате. Все это он получил в качестве приданого, женившись на Агатине, дочери богатого коммерсанта, который таким образом приобрел своей дочери дворянский титул. Хотя Агатина была страшнее смерти, барон не раскаивался, потому что был великий бабник и деньги ему были всегда нужны.