— Послушай, а не отдал бы ты мне ребеночка? — с оттенком шутки попросил его брат. — Добудешь еще себе, ты же мастер. А то у меня и невеста намечается, и всякий разный флердоранж, а если зреть в корень, так и нам с ней впору будет птенчиков с полу подбирать.

— Не зарекайся, — Закария ловко действовал ножом, поворачивая в левой руке как бы огромную угловатую картофелину. — Помни, что, как говорили в типографиях древности, всяк сам себе наборщик, верстальщик и строгальщик.

Из-под резца слышался бодрый скрип и временами как бы сочное покряхтывание.

— Тебе не кажется, что та твоя ушлая крыса и внутрь полена забралась? — спросил Закария, не подымая головы. — Звучная больно древесина, что тебе концертный рояль.

— Коли забралась, крестной матерью будет, — ответил Иосия. — А если серьезно, то не удивительно, что дерево поет: оно ведь было частью певучего целого и равно ему. Так и любая часть разбитой голограммы воссоздает прежний образ. И осколок меча всем напряжением силовых линий, возникших при ковке и закалке, помнит о клинке. А спроси нашего дона Пауло — он скажет то же про книгу, сочиненную, напечатанную, набранную и иллюминированную надлежащим образом — так, чтобы сделать ее истинным целым. Ее возможно свернуть в точку и из этой точки развернуть.

— Разговорился, — недовольно пробурчал Закария, — и как раз под руку.

Он тем временем сменил нож на более тонкий и короткий и хотел было скруглить шар, намеченный для головки, но тот сорвался и расхватил ее чуть ли не пополам. Раздался торжествующий писк, который каждый из братьев от великой тревоги счел своим собственным.

— Ну что ты будешь делать! — ахнул Закария. — Вышел роток — не накинешь платок. Да не отступаться же: стешу и вырежу другой, благо запас имеется. А еще дам ему глазки: слепому, как твой дон Пауло, жить на свете и минуту плоховато. Хоть говорят, что груднички видят мир перевернутым, так что им все одно…

Когда на свет появился маленький рот, сжатый тугим бутоном, из него уже не донеслось и звука; однако большие, от переносицы до уха (вернее, до того места, где были намечены крошечные раковинки), темные глаза беспрерывно оглядывались по сторонам, пытаясь придать свой смысл опрокинутой вверх тормашками реальности. Носик, едва намеченный между щек, вдруг самосильно выперся, становясь острым и пронзительным, как шило.

— Эк его, — хмыкнул Закария, — сучок, что ли, невзначай пророс? Вроде незаметно было. Я еще радовался, какое дерево для ножа легкое, будто масло. Бабий угодник на свет грядет, по всем приметам. Ну, я это чуть усмирю, а то некрасив будешь.

И бережно стесал кончик. Потом перешел к ручкам и ножкам; решив одной случайной фразой, что будет мальчик, наметил и это. Взяв уже самый тонкий резец, отделал черты лица, наметил волосики; вернулся к конечностям, аккуратно выделывая каждый пальчик и ноготок, перетяжку и складочку. Насчет пупка задумался, но решил не нарушать традицию.

Закончив работу до последней реснички, отполировал тельце сначала мелкозернистой шкуркой, потом осколком стекла, затем грубошерстным сукном, а кончил тонкой замшей, какой протирают стекла в очках. Кожа кукленка порозовела, но сам он получился меньше заготовки раз в три и уже не подавал бурных признаков жизни. Даже глаза прикрыл, пока Закария возился с бровками. Только некое теплое и редкое биение как бы нежного зародыша сердца выдавало затаившуюся до поры жизнь.

— Вот и выйдет моей Лизбет рождественский сюрприз, — удовлетворенно сказал Закария.

— Рождественский?

— Да, я ведь говорил про Санта Клауса, когда тебя вдруг в мифологию понесло.

— И вы взаправду решили девять месяцев терпеть?

— Недоноска нам не надобно.