Но вот одежда была дорогая.

Мама носила одно платье несколько лет и так заботилась о нем, что оно всегда казалось новым. Пары туфель ей хватало на три года. Папина шелковая капота немного обтрепалась, но такими были капоты и ермолки у большинства молящихся в Радзиминской молельне. С нами, детьми, дело обстояло хуже. Я снашивал обувь за три месяца. Мама жаловалась, что другие дети более осторожны, а я влезаю во что угодно.

Для посещения Радзиминской молельни мальчики надевали в Субботу шелковые капоты, бархатные шапочки, лакированные туфли и шарфы. Моя капота была уже слишком мала для меня. Время от времени мне доставалась какая-то новая вещь, но не раньше, чем старая превращалась в тряпку.

Однажды, как раз перед праздником Пейсах, нам внезапно повезло. Это время всегда было благоприятным для отца: он получал комиссионные за продажу нееврею (чтобы сказать точнее — нашему сторожу) хомеца, то есть того, что не разрешается иметь в еврейском доме в праздник. Было в этой «продаже» нечто фальшивое, поскольку по окончании праздника все добро возвращалось его прежним владельцам.

Наблюдая за продажей хомеца, я все больше убеждался в нашей бедности. Если другие евреи продавали водку, ликеры, консервы, то мы должны были избавиться лишь от нескольких горшков и сковородок. Иногда кто-нибудь записывал конюшню с лошадьми, хотя я не представлял себе, как можно лошадь считать хомецом. Правда, лошади едят овес. У одного человека сын ездил с цирком, и он считал необходимым продать все цирковое хозяйство.

Пейсах в тот год был для нас счастливым. Начать с того, что мы получили много подарков на Пурим, за месяц до этого. Но самое главное, портной из Леонсина, где когда-то мой отец был раввином, Йоносон переехал в Варшаву. Высокий, стройный, с лицом, подпорченным оспой, редкой бородкой и блестящими глазами, он сам одевался не как портной, а как хасид. В Субботу на нем всегда была шелковая капота, он нюхал табак, по праздникам посещал Радзиминского ребе. Это был, в сущности, образованный человек. Приехав в Варшаву, он приходил к моему отцу штудировать Талмуд. Увидев, в каком состоянии находится мой гардероб, Йоносон предложил одеть меня в кредит.

Вот удача! Снимая с меня мерку, портной сиял от гордости, обращался со мной, словно я был членом его семьи. Надо сказать, что он присутствовал при моем обрезании.

Отмечая мелом необходимые ему данные, он повернулся к моей матери:

— О ребецн, как летят годы!

Видимо, в то время у Йоносона не было другой работы. Очень скоро он пригласил меня к себе домой, чтобы примерить одежду и одновременно оценить мой иврит. Его радовала возможность и самому произнести несколько фраз на святом языке, обсудить их по-ученому со мной. Будучи всего лишь портным, он очень любил еврейство и смаковал каждое слово на иврите. К моменту своей свадьбы его познания ограничивались только обязательными молитвами, и уже женатым человеком он изучал Писание на идише, осваивал Мишну с учителем не без помощи других учащихся. В Леонсине над увлечением Йоносона посмеивались, тем не менее он сумел доказать, что учиться никогда не поздно. Отец был в числе тех, кто помогал Йоносону, и портной был рад его отблагодарить.

Дом портного оживляли шум детей и запахи кухни. Его три дочери знали меня с детства, и теперь, когда мне, как взрослому, примеряли шелковую капоту, они не могли удержаться от комментариев, в частности относительно длины капоты.

Моя мама сделала широкий жест, заказав еще сапожнику новые башмаки для меня. Появившись в праздник в молельне, я должен был убить всех наповал! Одежда обычно не очень меня волновала, теперь же каждое добавление к моему туалету стало возбуждать мой интерес. Портниха сшила мне новые рубашки, в ящике шкафа появилась новая бархатная ермолка.