В трактире я просидел довольно долго. И поел сытно, и жажду утолил, и в дорогу еды прикупил. Нечасто мне доводилось посидеть вот так – бездельно, бездумно. С непривычки я даже не сразу уразумел: что я здесь делаю, если я ничего не делаю? Жду чего-то, что ли? Но – чего?

    Неприятностей, наверное.

    Вот не засиделся бы я в трактире, а встал бы сразу, едва дожевав жаркое, да и ушел – ничего бы не случилось. Не умею я уйти вовремя. Если где какая заварушка должна произойти, я непременно обязан ее дождаться. Вот и теперь я сидел-рассиживался, болтал с обжорой-торговцем о ценах на мачтовый лес – да на кой он мне сдался, я ж не капитан, не судовладелец, мне мачту и воткнуть-то некуда! Но нет, я сидел, как привязанный, слушал, поддакивал.

    Вот и дождался.

    А все из-за лесоторговца, чтоб его мачтой по лысине!

    Он ведь не один в трактир этот заявился, а с целой сворой мальчишек на побегушках. Потому что не лес он мачтовый с собой вез, а сумки с бумагами да расписками на этот самый лес. Лес по суше не возят, его рекой сплавляют. И плотогоны все больше народ плечистый, крепкий – над сплавщиками не поиздеваешься. С ними держаться следует степенно, уважительно – не то любой из них только крякнет возмущенно, а из тебя уж и дух вон. А кто виноват, что работодатель хлипкий попался? Нет, плотогонов нипочем нельзя оставить изнывать по жаре за дверью трактира, покуда господин хозяин изволят вином надуваться. А мальчишек на побегушках очень даже можно. Их для того и держат, чтобы за дверью оставлять. Столько побегушек, сколько нужно, чтобы все эти парни при деле состояли, а не только зуботычины хозяйские получали, во всем свете нет. А мальчишки – есть, и их куда больше, чем предназначенных для них побегушек.

    Этих мальчишек, во всяком разе, только для того и держали, чтобы оставлять за дверью, преисполнясь оттого сознанием своей важности. Дескать, это не я – это меня ждут за дверью впроголодь. Ждут – и будут ждать. А куда они денутся?

    Деваться им было и впрямь некуда. Отойти хотя бы за полквартала – туда, где бойко зазывают покупателей уличные торговцы пирожками? И думать забудь! Ты отойдешь, а хозяин как раз тебя и окликнет – а не то так и самолично выйти изволит. Да за такое дело не пирожками, а плюхами накормит досыта! Нет уж, стой, гляди голодными глазами на торговцев жареным-пареным – а отойти не смей! А сколько ненависти вызывает любой, кто проходит мимо – кто вправе пройти мимо, вправе приходить и уходить по своей воле… этого словами не передать! Особенно, если сверстник или почти сверстник. Такой же – но свободный. Пусть даже и голодный – но свободный.

    Этот тощий парнишка был обречен. Если бы только он свернул в другой переулок… если бы только… но он не свернул.

    Такие зверские драки обычно вспыхивают из-за пустяка, буквально из ничего. Даже впоследствии я так и не узнал, какой была первая оскорбительная фраза, кто ее сказал и кто не остался в долгу. Этого никто никогда не помнит. Как не помнит, в какой именно момент слов становится недостаточно, и даже оплеух недостаточно – а вот удар кулаком в лицо, в рожу эту поганую, и чтобы прямо по сопатке… а пусть не сопит тут, гад вонючий… ах, тебе еще и мало?!

    Когда я распахнул трактирную дверь, огрев кого-то из дерущихся по хребту, я понял все и сразу. Мудрено было бы не понять: в старые недобрые времена меня и самого так били. Скопом. Иногда за что-то, иногда – ни за что. В точности такие вот хозяйские мальчики, одуревшие от безделья, издевательств и несвободы. Им казалось, что мне, вечно голодному оборванцу с городской свалки, живется лучше.