— Ой, сердце! — сказала она, смеясь.

Кто знает, в чем состояла шутка? Тогда она работала над программой о женах, которых бьют мужья. Теперь она имеет дело с «многоборьем» в грязных лужах и любовью. Иногда она пытается обзавестись блатом. Меня это не смущает. Когда выходишь в эфир, никакой блат не поможет.

Я еду домой и разговариваю с отцом. Потому что мой отец всегда знал, как правильно называть вещи — главное, не повышать голос. Он держал факты, как леденцы в кармане, чтобы вытаскивать их и удивляться, что еще один завалялся.

Прошлой ночью мне приснилось, что Стивен умер, но я знаю: это не так. Я знаю, что он где-то есть — катается верхом на радиоволнах, выжидает.

Сегодня утром я пошла купаться. Каждое утро я купаюсь в море — и под солнцем, и в дождь — и я говорю Богу, что это моя молитва за нашего ребенка, кем бы он ни был, каким бы он ни вырос. Я плаваю на спине и смотрю в небо, и мне вспоминается небо моего детства, небо того дня, когда я спросила у отца: «Почему небо голубое?» — и не договорив, вдруг поняла, что оно вовсе не голубое. А ответ, который мне дал отец, был переменчивым, как погода.

Маркус приезжал в гости. Приехал ко мне черт-те куда, потому что беспокоится, как это я беременная живу совсем одна в деревне. Мы говорили о Фрэнке — они с женой снова вместе. Мы говорили о фильмах, которые сделаем, но сообразив, что я говорю серьезно, Маркус осекся. Тогда мы переключились на разговоры о старых денечках и вволю посмеялись.

Я снова засыпаю, думая о море. Во сне Стивен занимается со мной любовью, и мирное наводнение, начинающееся, когда он прикасается к забытому мной месту, не закончится, пока я не утону.

* * *

Я знаю день, когда он влюбится в меня. Мчаться на велосипеде по дороге мимо болот: бурые болота, синее небо, продукты на багажнике. Мчаться на велосипеде между небом и болотом, покамест под тобой растет географическая карта. Вверх-вниз, долгий подъем или спуск под горку; там, где ветер — часть карты, где он пролезает внутрь линии, разделяющей землю и небо, где он отдирает землю от неба. Ветер — это кожа. Мчаться на велосипеде, и карта кажется не жесткой, а разношенной. Мили на ней разные — короткие и длинные в зависимости от того, меняется пейзаж или остается прежним. Вот день, когда он влюбится в меня.

Проволочка антигрязевого щитка проткнула молочный пакет на моем заднем багажнике, и молоко капает с велосипеда на дорогу. Молоко белым-бело. Молоко на дороге белее, чем молоко на траве. Молоко бело, как молоко, пролитое во дворе, скисшее молоко, заполняющее щели между булыжниками. Оно капает мимо колеса, а колесо немедленно разлучается с молоком, наматывая на себя длинные и короткие мили. Обернувшись, я увижу молоко на дороге. Я увижу молочный след, уходящий на вершину холма и теряющийся за горизонтом, и на вершине холма я увижу Стивена и облака за его спиной, и он будет смотреть на молоко или на меня, и он будет в меня влюблен.

Потому что, когда мы занимались любовью, ничто не умерло. Наверное, у женщин по-другому и не бывает. У женщин всегда все остается живым. Это имеет глубокий смысл. Такой же глубокий смысл, как молочные лужи на дороге между Фернесом и Леттермойрой.

Послесловие

Дарование Энн Энрайт отнюдь не исчерпывается ее незаурядным юмористическим талантом. Прежде всего она — поэт, чьи произведения лишь по формальным признакам считаются прозой. Ее тексты не стремятся соответствовать литературным канонам — они просто существуют и великолепно себя при этом чувствуют.

Правда, классифицировать их возможно. «Англоязычный женский магический реализм», где ключевые слова — женщина и магия. Сладостно-телесный, завораживающий, бездонный мир, увиденный с ведьмовского полета.