— Открывайте, — приказал Юдика. Ему стоило немалого напряжения держаться прямо — и от этого он снова раскашлялся. Я вздрагивала каждый раз, когда слышала колючее статическое потрескивание, исходящее из его горла.

— Констан? — произнесла Элаис Каторз. Лайтберн позволил пьяному художнику выйти вперед. Он вытащил из кармана плаща большой тяжелый ключ и отпер двери. Мы вошли внутрь.

— Aula magna, — произнесла она.

За дверями располагалось большое просторное помещение. Я вообразила, что когда-то это был банкетный зал или официальная столовая, где проводились приемы — но сейчас большая часть мебели, включая и большой банкетный стол, отсутствовала. Именно здесь хозяева имения хранили работы Шадрейка.

Стены были сплошь увешаны картинами. Элаис Каторз велела Лукрее обойти весь зал и зажечь множество свечей от ее канделябра. Свет становился все ярче, и мы смогли разглядеть многоцветное безумие окружавших нас творений.

Я не могу описать эти картины. Сказать по правде, у меня нет ни малейшего желания делать это — но даже если б я хотела, вряд ли мне удалось бы найти подходящие слова. Реальность, изображенная на них, была искажена, словно ее наблюдали через его зрительное стекло. Эти картины были плотью и кровью — но эта плоть и кровь превращалась в неодушевленное мясо, в жидкость, в дым. Серые фигуры, темные, как графит, и плоские, как сланцевые плитки, корчились и извивались. Их анатомия при ближайшем рассмотрении, выглядела мало похожей на человеческую, хотя фигуры явно принадлежали людям. Они казались древними, примитивными, словно некие изначальные органические формы, застигнутые в разгар разнузданной оргии, безумного и бездумного совокупления, свившиеся клубком среди дыма и ила, из которых возникал изломанный новорожденный мир.

И вместе с тем, эти картины, казалось, изображают знакомые мне места и людей, которых мне приходилось видеть — это были словно какие-то смутные воспоминания, которые я не в силах определить, сделав более ясными. Я бы сказала, что это были картины мира, который мы знаем — но в облике, который мы не в силах увидеть. Это были изображения вожделения и алчности, скупости и невоздержанности — низменных желаний, воплощенных в зримом облике, который человеку не дано увидеть.

И слава богу, что не дано.

— Что за мерзость вы сотворили? — судорожно выдохнул Лайтберн. Даже Лукрее было отчетливо не по себе. Шадрейк выглядел весьма довольным своей работой, но общая реакция, похоже, смутила его.

— Я лишь рисовал, то, что мне позволили увидеть, — ответил он.

— Тогда у вас не должно быть права видеть, — заявил Проклятый.

— Но именно этого они хотели! — жалобно взвыл Шадрейк.

— Кто? — не поняла я. — Владельцы Лихорадки?

— Вообще все, — запротестовал Шадрейк.

— Зачем вы привели нас сюда? — спросил Юдика. — Чтобы вызвать у нас тревогу? Отвращение? Или просто чтобы отвлечь нас?

Он прицелился из своего пистолета в голову мамзель Каторз.

— Покажите нам дитя!

— Это я и собираюсь сделать! — заверила она. — Он находится дальше! К нему надо идти через этот зал, мимо картин.

Она печально посмотрела на меня.

— Они его успокаивают, — добавила она.

Потом она двинулась дальше, к концу галереи aula magna, открыла расположенную там дверь. Я услышала, как она говорит что-то, обращаясь к невидимому собеседнику.

А потом прозвучал ответ.

Мужской голос, мягкий и мелодичный, как негромкая музыка, произнес:

— Ну конечно, Элаис, пусть войдут, если хотят посмотреть.

Я вошла в дверь вместе с Юдикой.