На следующее утро, укрепившись в новом решении, я отправилась в студию Джеральда на улице Фруадо, прошла через дворик, по-прежнему заваленный, как поле сражения, гипсовыми обрубками тел, и застала Эрнеста работающим за маленьким столом. Я не села. Не могла.

— Я хочу, чтобы вы с Полиной не виделись сто дней.

Он молчал в крайнем изумлении. Я явно привлекла его внимание.

— Мне безразлично, куда она уедет — пусть хоть паром наймет, черт с ней, — но она должна исчезнуть. Никаких свиданий, никакой переписки, и если после ста дней ты все еще будешь влюблен, я дам тебе развод.

— Ясно. И как тебе пришел в голову столь блестящий план?

— Не знаю. Поговорила с Доном Стюартом.

— С Доном? Он всегда был к тебе неравнодушен.

— Не тебе его судить.

— Хорошо. Значит, сто дней? И потом дашь развод?

— Если захочешь.

— А чего хочешь ты, Тэти?

— Хочу себя лучше чувствовать. — Глаза мои увлажнились, мне стоило больших трудов не разрыдаться. Я вручила ему подписанный мной лист с договором. — Подпиши его тоже. Пусть все будет по правилам.

Он принял договор с некоторой торжественностью.

— Может, ты пытаешься меня наказать?

— Не знаю. Я больше ничего не знаю.

Эрнест отнес проект соглашения Полине и передал на словах мой план. Как ни странно, она сразу же согласилась. Думаю, в ней взыграло католическое воспитание с культом мученичества. Наверное, она решила, что три месяца разлуки — разумное требование брошенной жены или что она недостаточно страдала, чтобы заслужить будущие отношения. Разлука — это плата. Полина написала, что восхищается моим решением и принимает его, — она уже взяла отпуск в журнале и заказала билет на пароход «Пеннленд», направляющийся в Штаты.

Прошло одиннадцать дней после того, как я предъявила ему договор, а Полины уже не было в Париже и, возможно, в моей жизни.

— Можно связаться с ней, пока она плывет на пароходе? — спросил Эрнест.

— Пожалуйста, но тогда сто дней будем отсчитывать от ее прибытия в Нью-Йорк.

— Ты ведешь себя, как королева. Устанавливаешь правила.

— Можешь не соглашаться.

— Нет. Все правильно.

— Я не хочу напакостить, — мягко сказала я. — Просто спасаю свою жизнь.

Эрнест не выносил одиночества, никогда не выносил, и отсутствие Полины сделало его особенно одиноким и очень ранимым. Через несколько дней во время ужина раздался стук в мою дверь. Эрнест закончил дневную работу, и выражение его глаз говорило о том, что он был долго наедине с собой и нуждался в собеседнике.

— Как работалось сегодня, Тэти? — спросила я, приглашая его войти.

— Ощущение такое, что пробивался сквозь гранит, — сказал он. — А здесь дают выпить?

Он вошел в столовую, где Бамби ел хлеб и бананы, сел, и я почувствовала каждого из нас, даже Бамби, как часть целого. Просто от присутствия за одним столом.

Я принесла бутылку вина, мы ее выпили и разделили скромный ужин.

— «Скрибнерз Мэгэзин» заплатит мне за рассказ сто пятьдесят долларов, — сообщил Эрнест.

— Куча денег.

— Да уж. Хотя тебе, наверное, не стоит его читать. В нем рассказывается о нашем возвращении на поезде из Антиба, о женщине с канарейкой. Не думаю, что тебе будет приятно.

— Хорошо. Не буду, — согласилась я. Но мне было интересно, написал ли он о горящей ферме под Авиньоном и об искореженных железнодорожных вагонах.