— Похоже на казармы, правда? — сказал Чинк, выходя вперед, чтобы постучать в крепкую деревянную дверь.

— Тебе любой старый дом кажется казармой, — отозвался Эрнест прежде, чем дверь распахнулась, и мы увидели лысую, гладко выбритую голову.

Не задавая вопросов, монах впустил нас внутрь и темными, тихими коридорами привел в отведенные нам комнаты. Они были очень скромными, как нам и говорили, с соломенными матрацами, но было достаточно света для чтения, и ярко горели камины. Пока Чинк и Эрнест отдыхали перед ужином, я отправилась на разведку, надеясь найти кухню и таз, чтобы попарить измученные ноги. Однако все коридоры выглядели одинаково. Я пошла бы на голоса, но в доме стояла тишина. Наконец я наткнулась на особенно длинный и темный коридор, в конце которого, к моему смущению, располагались личные покои монахов. Несколько дверей отворились разом, из каждой высунулась бритая голова. В ужасе я ретировалась и, вернувшись в нашу комнату в полном изнеможении, рассказала свою историю. Ребята, конечно, покатились со смеху, а Эрнест сказал, что, по его мнению, я первая женщина, бродившая по тем коридорам, за последнюю тысячу лет. Он тут же вставил этот эпизод в письмо Гертруде и Алисе: «Миссис Хемингуэй пытается здесь соблазнить монахов. Просим совета».

На следующее утро мы взяли направление на Аосту, чувствуя в себе больше решимости для путешествия, чем раньше. Во всяком случае, так мне казалось, пока правый оксфорд не разошелся по шву.

— Это тебе наука, мисс Тщеславие, — рявкнул Эрнест. Сам он тоже был не в лучшей форме. Его по-прежнему тошнило от высоты, и он собрал в кулак всю свою волю, чтобы продолжать путь. Только Чинк хорошо себя чувствовал. Ножом он вскрыл мой второй оксфорд, и вот так, на нетвердых ногах, мы на следующий день вошли в Аосту — попав из разряженной атмосферы снежного перевала в царство весны и нежно-зеленых холмов с великолепными виноградниками. В письме к Рут я пошутила, что мужчины чуть ли не на руках внесли меня в город, но на самом деле я поразилась своей жизнестойкости. Я, конечно, не выглядела горной козочкой, но продемонстрировала выносливость, какой от себя не ожидала. Если б не ужасная обувь, последнюю сотню ярдов до Аосты я бы пробежала.

15

В поезде до Милана я спала как убитая и, проснувшись, услышала, как Эрнест и Чинк говорят о Бенито Муссолини. Новый фашистский лидер был в городе, и Эрнест надеялся, что удостоверение журналиста поможет взять у него интервью. Он считал Муссолини самым большим авантюристом в Европе и сгорал от желания встретиться с ним. Чинку же пришел срок возвращаться к месту службы, на прощание он расцеловался с нами и уехал, пообещав, что мы скоро встретимся.

Эрнест был рад вновь оказаться в Милане. После покупки мне новой обуви мы сразу же пошли на улицу Мандзони и остановились у красивого, внушительного вида здания, в котором в войну размещался госпиталь Красного Креста, где лежали Эрнест и Чинк. Мы стояли у ворот и разглядывали балконы и веранды, полосатые холщовые навесы, плетеную мебель и роскошные пальмы в кадках.

— Выглядит как хорошая гостиница, — сказала я Эрнесту.

— Да, место отменное. Жаль, надо схлопотать пулю, чтоб сюда попасть.

— Прости, мне трудно понять, чем оно было для тебя.

— Я просто рад, что ты рядом и тебя можно держать за руку.

— Это да, — сказала я и протянула руку. Потом мы пошли к Собору, а затем к «Биффи» — в торговый центр, где пили игристое вино, в котором плавала свежая земляника.