|
– Разумно. – Как вам кажется, стоит ли дать рекламу на «Генриха Наваррского»? – Что за реклама? Прочтите. – «Семь бед – один ответ – главный лейтмотив этой исторической драмы. Правдивый быт берлинского двора». – Почему берлинского? – Генрих – немецкое имя. – Генрих Наваррский отнюдь не берлинец. – Сию минуточку, заменю. Дальше: «Женщины в его постели, гнев оскорбленной королевы, турниры и скачки, рыдания и комедии – все как в нашей жизни». – Ничего, – улыбнулся Исаев. – Особенно точно последнее замечание. Кто писал? – Я… – смущенно ответил метранпаж, – в порядке опыта. – Вполне. Валяйте в набор. Метранпаж рысцой убежал в типографию. За окнами был слышен рев голосов. Он все ближе и ближе. Дрожат стекла в кабинете. Исаев подошел к окнам. По Алеутской, оглушительно грохоча сапогами, с лихой песней шли войска. Улица была запружена юнкерами, студентами, дамочками – овации, слезы, счастливые, сияющие лица. Исаев стоял у окна нахмурившись, поджав губы. И вдруг – резко, толчком – заметил на себе пристальный взгляд. Разведчик обязан быть актером. Исаев чуть чуть дрогнул лицом, сыграл начало улыбки, потом сыграл улыбку; он поднимает над головой руки и соединяет их в приветственном салюте героям солдатам, которые сегодня отправляются на фронт. И только после долгих улыбок и салюта Исаев оторвал глаза от солдат и стремительно, осторожным взглядом пронесся по толпе. Профессионально и точно Исаев отметил двух молодчиков с цинковыми, «озабоченными» глазами. Они, играя сейчас в озабоченность, прилипчиво смотрели на Исаева и, как только заметили, что он видит их, сразу же – без всякого перехода и безо всякой необходимой в этом случае игры – стали размахивать руками и кричать «ура». И еще одного человека, неотрывно смотревшего в окно, заметил Исаев. Это была Сашенька. Она стояла возле ворот, как раз напротив редакции, к груди прижимала тетрадку, ее толкали мальчишки и дамы, устремившиеся следом за прошедшими войсками, а она, не замечая ничего вокруг себя, зачарованно смотрела на Исаева. Исаев улыбнулся ей, девушка поняла, что он видел, как она смотрела на него, смутилась и, низко опустив голову, побежала через дорогу в редакцию. Двое молодчиков с озабоченными глазами принялись расхаживать по тротуару напротив редакционных дверей. Исаев видел, как они, стараясь казаться праздношатающимися, что то насвистывали. Он не слышал, что они насвистывали, но ему казалось, что и это они делали фальшиво. «Дурак, песню испортил», – вспомнил он Горького и вдруг отчетливо понял: что то случилось с Ченом. Он пропустил две встречи. Исаев сел к телефону и стал смотреть на черный нескладный аппарат. Тихонько скрипнула дверь. Исаев поднял голову и увидел Сашеньку. – Максим Максимыч, – сказала она решительно, – я написала про то, что вы мне показывали. Вы обязаны это напечатать. И она положила на стол тетрадку, исписанную аккуратными строчками. Прочитав первую страницу, Исаев усмехнулся и смешно почесал нос. – Сколько вам лет, Максим Максимыч? – Почему вы спрашиваете? – Потому что вы смеетесь там, где может смеяться только черствый старик. – Мне семьдесят семь лет, – улыбнулся Исаев. – Сашенька, разве это можно напечатать, славная вы девочка? – А вы испугались? – Конечно. – Максим Максимыч, пожалуйста, не говорите так. Вы лучше, чем хотите казаться. Вы хотите быть плохим, наглым, у вас это великолепно выходит, только у вас иногда глаза бывают, как у больной собаки. |
