|
А Долину – подавно. Он такие вонючие пьесы ставит – просто тошно. Зато меценатам нравится. А что есть меценат? Оно есть некультурная сволочина, которая позволяет себе судить обо всем и советы давать всем, потому как может платить. Сашенька слушала Ванюшина жадно, нахмурив пушистые стрельчатые брови. Долин катал хлебные шарики на скатерти, а Гаврилин скептически улыбался и цыкал зубом – будто что попало в дупло. – Мой репертуар не так уж плох, напрасно ты так резко, – возразил Долин, – народу нравится, во всяком случае. – Замолчи! У тебя нет репертуара, у тебя набор дурно пахнущих анекдотов. – Знаете, почему вы не правы? – задумчиво спросил Гаврилин. – Вы, Коля, не правы оттого, что плохо знакомы с историей русской государственности. – А ее то и нет. Есть сплетни, далекие от историзма, и пошлые байки про то, как Екатерина с Потемкиным в постели развлекалась! А истории государственности нет! – Ты сердишься, Юпитер, значит, ты не прав. – Я не сержусь. Я утверждаю. Убедите в обратном – с огромной радостью признаю себя побежденным. – Я постараюсь убедить вас в письменном виде. – Как? – А вот так. Напишу в ваш лакействующий орган. – Когда, профессор? Лет через пять? Нас тогда вышибут отсюда в объятия к китайским мудрецам! Русская интеллигенция похожа на существо с огромной головой, но без рук. И с великолепным языком: болтать можем прелестно, писать – в год по чайной ложке, надиктовывая, а делать – нет, это мы не можем, пусть мужик делает, мы будем скорбно комментировать и намечать перспективы. – Вам бы застрелиться, – посоветовал Гаврилин. – Ха ха! Я жить хочу! Мне приятно жрать кислород – единственное, что человеку отпускают бесплатно! – Не надо ссориться, господа, – сказал Долин, – в конце концов мы все единомышленники. – Не надо! – согласился Ванюшин и легко плеснул в свой бокал льдистой, с хлебной желтизной, смирновки. – Ни к чему! Сашенька, лапа, почитайте свои стихи – они сильны и чисты, я прошу вас, девочка! В зал вошли три пьяных офицера. Один из них, низенький, раскосоглазый, поразительно напоминающий атамана Калмыкова, визгливо закричал: – Ма а альчать!!! В привычном к таким выходкам зале – чему за годы революции не выучили российскую интеллигенцию?! – все смолкло. Один из троих вошедших выхватил из за спины горн и серебряно заиграл позывные кавалерийского марша. – А аркестр! – приказал низкорослый. – Валяй «Боже, царя храни»! Первая скрипка, треща фрачными фалдами, гарцуя, пронеслась между столиками – к офицеру. – Господа, у нас не тот состав, чтобы играть эту мелодию! Может получиться весьма фривольно. – Дали вам, собакам, фриволю, – сказал офицер. – А ну играй, сука горбоносая! – Но… Офицер вырвал у музыканта скрипку и поднял ее над головой. Тишина в зале сделалась напряженной и гулкой. Ванюшин грузно поднялся, оттолкнул стул и пошел на офицера. Остановился перед ним – огромного роста, бешеный: усы топорщатся, лоб в испарине. – Вон отсюда, – негромко сказал он офицеру. Тот начал скрести кобуру негнущимися, в золотистых волосках, пальцами. Из за столика, поставленного близко к двери, поднялся франтоватый молодой человек, быстро подошел к офицеру, который уже ухватил пистолет за рукоять, и чуть тронул его за плечо. Офицер обернулся, и молодой человек с размаху ударил его в подбородок. Офицер, грохнувшись, проехал на заднице по вощеному паркету – к дверям. Заверещали пронзительными голосами дамы; биржевые спекулянты и интеллигенты молчаливо замахали руками в трескучих манжетах, выражая при этом крайнюю степень озабоченности. |
