|
Мой младшенький братишка, Федька, «жопей» его называл. Прибылов Аполлинарий. Денег имел – тьму. Только он порченый, хлебное вино пьет – ужас. А напьется, бывало, и ну пятирублевки золотенькие вокруг себя расшвыривать. Федька потом лазит, лазит – все ладони об траву стерет. Аполлинарий то помогал кой кому деньгами. Он с сердцем человек, только по хорошему его надо просить. Мне двух коров купил… А теперь наши погорельцы хотели к нему пойти – не пустили их японские патрули в город. Увидишь его – попроси от мужиков, пусть подможет, что ему стоит? Первый стакан выпили молча. Долго сопели, мотали головами, жмурились и занюхивали самогон разварным картофелем. В тайге, которая кажется пустой и гулкой, как ночной театр, ухали птицы. Далеко далеко на востоке, возле Лаубихары, гудели водопады. Звезды, поначалу слабо тлевшие, теперь ярки и злы. Одна звезда – по всему, Орион – калилась изнутри то красным, то синим светом. И казалось Владимирову, что кто то далекий хочет сказать землянам нечто очень важное, но – не может. Языки костра то ластились к земле, то взмывали вверх ломкими фигурками скифских танцовщиц. На той стороне ручья, в болоте, кричала выпь. Крик ее был извечен и жуток. – Как прошла? – спросил Тимоха. – Жжет. – Греет. Все органы души прогреет и обновит. Еще, что ль, ломанем? – Давай. Тимоха ухмыльнулся в пегую бороду: – А из ваших никто не пьет. – Наши – это кто? – Красные. – А ты какой? – Розовый. – Это как понять? – А это понять так, что хотя Федька мой за красных погиб, но ведь белый – он тоже русский. Скуластый, глаз точкой – все как у меня. Землю одну любим, под одним небом живем. У меня до стрельбы жажды нет, я охотник, мне и в миру есть кого в тайге на мясо завалить. Мне в драке нынешней не пальба важна и не сабля с золотом. Мне в ей правда важна. А когда я про это красным командирам, которых из окружения выводил, сказал – они мне заявили, что я, понимаешь, зыбкий элемент и возможная гидра. – Дураки. – Это другая сторона. А народ их слушает и надо мной смеется. А я ведь, когда головой рискую, вам помогая, денег не беру. Я одного прошу: ты мне правду до сути растолкуй. Мужик, он правды жаждет, как земля – воды. – Федьку твоего красные по мобилизации забрали? – Сам побег. – Партийный? – В армии вроде бы записался в ячейку. – Ты с ним толковал? – Брат он мне, как же не толковать. – Ну а про истинную правду? – Так ведь малой он. Какая у него может быть истинная правда, когда ее старики не постигли? – Выходит, молодому правды не постичь? – Трудней. – Ты в бога веришь, Тимох? – Это мой вопрос, ты его не касайся. – Да нет, я не касаюсь, я просто к тому, что Христу было тридцать три года, когда его распяли. Тимоха медленно поднял голову, уперся взглядом в надбровье Владимирова. – Нравится мне, – сказал он, – что ты за горло не берешь, хотя увлекательности в твоем слове мало. За таким говоруном, как ты, не многие пойдут. Надо, чтоб жилы на шее раздувались, когда говоришь, надо, чтоб про будущее такое разрисовал: один кисель да птичье молоко – тогда за тобой мужик попрет. В России на красивом слове кого угодно проведешь. – Я не жулик. Да и потом народ долго байками не прокормишь. Не выйдет. Он посмотрит, посмотрит да и рассердится. – Что ты! – усмехнулся Тимоха. |
