|
Исаев что то записывал в книжечке, обтянутой черным дерматином, и подолгу жевал карандаш, наблюдая, как Аполлинэр ласково разговаривал со своей любимицей – невзрачной Регандой второй. Сидел Исаев возле спящего Аполлинэра, смотрел в провальную жуть ночного залива, а на эстраде, построенной на самом берегу, надрывно и разноголосо пели цыгане: Пускай погибну без возврата, Навек, друзья, навек, друзья, Но все ж покамест непрестанно Пить буду я, пить буду я! Я пью и с радости и скуки, Забыв весь мир, забыв весь свет, Твои я вижу в грезах руки, А счастья нет, а счастья нет! – Хочешь, погадаю, соколик? – спросила цыганка, неслышно подошедшая к Исаеву. В ночи видятся только ее глаза. Они черны и кажутся сейчас иссиня голубыми. Зубы у нее длинные, льдистые. Только и видны в ночи глаза и зубы, а всего остального будто и нет. – Ты как негритянка, – тихо сказал Исаев. – Что смеешься? – Оттого, что красивый ты. Вон белый какой, – и цыганка провела темной рукой по его волосам. – Ты Маша? – спросил Исаев. – Ага. – Песни петь где выучилась? – Когда табором идем – скучно, вот и поешь. – Нос у тебя курносый, Маша… – Значит, бабушка с русским поспала. – Сколько тебе лет? – Семнадцать. – Что шепотом говоришь? – Оттого, что ты меня не хватаешь. Чисто мне, вот и говорю шепотом, будто в любви. – Ах ты, красивый человек, – улыбнулся мягко Исаев и погладил девушку по щеке. – Обижают тебя? – Нет. А может, да. И не поймешь, если обида. Привыкла. Слушай, ты позволь мне в тебя влюбиться? Я тогда ночь плакать буду, а другим лицо стану царапать… – Зачем тебе это? – А то пусто. И ребеночка не велят родить, говорят, тогда петь я не смогу, табор денег не получит. – Хочешь, я тебе погадаю? – тихо спросил Исаев и взял руку девушки в свои. – Вот что тебя ждет, Машенька… Ждет тебя дальняя дорога, тройка добрых коней и молодой удалец. Аполлинэр, проснувшись, открыл глаза и слушал Исаева не двигаясь. – Сядете вы в коляску, – тихо, почти шепотом продолжал Исаев, – и понесетесь ото всех подальше – с бубенцами и с ветром. – Он трефовый? – Кто? – Король. Который меня свиснет. – Нет. Он червонный, красивый, в шелковой рубахе, а сам русый. – Значит, не цыган? Тогда врешь… Меня только цыган может украсть, чтоб я ему была надолго. – Этот тоже цыган будет. – Старик? – Нет. Молодой. – Умный? – Очень… Посадит он тебя в коляску, ноги тебе укутает мехом, гикнет – и понесут вас кони к нему в бревенчатый дом, а окно там на зеленое море глядит, и ночи там вовсе не бывает. – Слушай, – шепнула Маша, – ты шутишь, а тебе смерть в глаза смотрит, я знаю, я в висках дрожь чую, когда с тобой говорю. Ты берегись. Ты старика берегись усатого, он тебя погубит, мукой смертной изведет… – Маня! – закричали с освещенной эстрады. – Манюня, чавелла! Танцуй и пой последние денечечки. Скрылась Маша в темноте, а потом, как в волшебстве, появилась из ночи на свет эстрады, и запела, да как! – мороз по коже дерет и такая смертная тоска, что плачь, пей да молись, а там – пропади все пропадом. – Максим, – трезво сказал Аполлинэр, – ты меня извини, ты как лошадь – добрый. А я сейчас сон видел, будто моя Реганда первой придет. Только глупо все это. |
