— Здесь, на берегу, — глядя под ноги, сказал он.

— И на чем же вы добирались? — спросил Букреев. — На лифте? Он как будто подсказывал ответ.

— Да с этими они, как всегда, — лениво проговорила мадам Букреева, с эмигрантами. Я давно говорила. Утекут они у тебя.

Могильным холодом пахнуло от этих слов.

Виктор Маркович помолчал, бросил взгляд на Руди, который подбоченясь стоял поодаль. Вытянул губы и сморщил их, как бы в задумчивости.

— Значит, так, — сказал он Андрею. — Передай отцу, чтобы завтра в восемь утра он был у меня в офисе. Ровно в восемь, понятно?

Андрей кивнул и отвернулся.

«Небо с овчинку…» Нужно было признать, что в этих словах заключен точный и грозный смысл. Все окружающее, и волнистый песок, и ясное небо, вдруг заворсилось, закудрявилось, завихрилось, как в картинах Ван Гога, съежилось в овчинную рукавицу и вывернулось наизнанку, так что Андрей и Настя оказались стоящими как бы на дне струящейся песчаной воронки, из-за верхней кромки которой на них глядели Виктор Маркович, мадам Букреева, Ляля, Женечка и моложавый сельхозник с круглой, как бильярдный шар, головой. Голова скалилась от солнца. А по линии горизонта, как по металлическому монорельсу, катился паровозик с бронзовыми колесами Я ярко начищенной трубой.

— Все, ступай, — бросил Виктор Маркович и потянулся к своей зеленой банке, из которой курился беловатый дымок.

Андрей медленно повернулся и, с трудом переступая по сыпучему песку, повел Настасью назад, к мысочку, к своим. «Не слушались, не слушались, не слушались…» — шептал он себе по дороге. Это слово само шуршало, словно мелкий и жгучий песок. Жгучий, как толченое стекло, как стеклянная пыль.

— И зачем мы пошли? — глядя на него снизу вверх, проговорила Настя. Давай не скажем!..

Андрей ничего не ответил. Скажем, не скажем — ничего не изменишь, все летит кувырком, все порушено. Ни на минуту он не сомневался в том, что лунный брат его по крови абсолютно и безоговорочно прав. С блатниками по-иному нельзя. С ними только так и надо. Только так. Только так.

Руди догнал их бегом и запыхавшись спросил:

— Ваши?

— Наши, — как можно более равнодушно ответил Андрей.

— Нельзя, да? Нельзя? — забегая вперед и заглядывая ему в лицо, допытывался Руди. — Они можно, а вы нельзя? Почему?

— Потому, — буркнул Андрей.

Руди замолчал, некоторое время он шел рядом и сосредоточенно о чем-то думал, потом сказал:

— Э! Не надо.

И, гикнув, побежал к воде, подпрыгивая и размахивая по-павианьи руками. Взрослые отдыхали, ни о чем, разумеется, не подозревая. Женщины благоразумно пересели под хвойные кустики, в глубокую тень: Тамара совсем почернела от солнца, мама Люда тоже подрумянилась, как пампушка, хотя ее кожа была смуглая от природы, как будто она провела на пляже всю свою жизнь. Один лишь отец упрямо сидел на солнцепеке, он поставил целью выбрать за сегодняшний день весь океанский загар. Видимо, отец подремывал, прикрыв лицо козырьком, потому что в ответ на мамину просьбу перебраться в тенечек из-под кепки донеслось невнятное:

— Ничего, так пройдет.

— А вот и деточки наши пришли, — сказала мама Люда. — Ну, как, хорошо погуляли? А Рудик где?

— Вон он там, у воды, — ответил Андрей.

Тамаре его тон, наверное, не понравился. Она пытливо посмотрела на Андрея, потом поднялась и, прищурясь, стала вглядываться в кромку прибоя, где по-прежнему шумно катились валы.

— Господи, — сказала она, — вот сумасшедший! И побежала к воде.