|
Время от времени, из глубин этих вырывались какие-то мертвенные, темно-бирюзовых и бордовых тонов выступы. Но, если в нижней части тучи имели цвет почти черный, то выше - на многие версты выше, там, где эта стена расходилась мерцающими отрогами - цвет был гораздо более жутким - это был даже какой-то совершенно неописуемый, из многих-многих цветов и оттенков состоящий, постоянно меняющийся, очень густой цвет - он был страшен своей мертвенностью, он был страшен своей мощью - чувствовалось, что там, в глубинах этой стены, живут бессчетные мириады и мириады молний, что целые сонмы пронзительных, разрушительных ветров ревут там, и не было видно вершины этих отрогов - там, на высоте многих-многих верст, они расходились целыми веерами, частых, переливающихся щупалец, и, казалось, что - это стена бесконечна, что она, надвигаясь, поглощает не только их мир, но и весь космос. И Ване вспомнились собственные его мечты, как он бы полетел, да стал бы бороться с этой мощью, и теперь он понимал, насколько же слаб, что мощь эта сметет его как былинку, что все его порывы, жар сердца, обратятся в ничто, в горстку пепла.
- Ваня, я прошу тебя, давай опустимся к земле. Здесь так страшно... взмолилась Лена. Ваня взглянул на нее, увидел, что она уже плачет; увидел, что лицо ее приняло такие детские, молящие черты, что и сам, в умилении, обронил несколько слез, и так ему ее жалко стало, что он тут же, в воздухе, страстно стал у нее просить прощения, за собственную невнимательность. И он понес ее к земле, и вскоре уже опустился на ту самую поляну, с которой и взлетел, где в нетерпении поджидали его уже товарищи. - Ну, ты даешь! Договорились то ненадолго, а ты... полчаса, никак не меньше, с Леночкой то пролетал! - восхищенно, и, вместе с тем испуганно, воскликнул один из товарищей. - Чтобы быть точным - сорок две минуты ты там пробыл. - проговорил глядевший на секундомер Дима. А на Ваню снизошло в это время необычайно нежное, братское ко всем ним чувствие. Он вдруг с силой необычайной почувствовал, что все они хорошие люди, что все любят его, как братья, и он корил себя за то, что хотел избежать их общества. Он заговорил проникновенным голосом: - Вот знаете ли, знаете ли - иногда очень тяжело в одиночестве бывает; иногда почти с ума схожу... А вот, знаете ли, что еще расскажу - иногда, посреди ночи просыпаюсь, и начинаю по комнате кружить; кружу то кружу, и так хорошо, так легко, будто и не просыпался еще вовсе. И вот в такие то минуты, я думаю, что разве же люди не умеют летать, как и я? Ведь, это же так легко, так естественно. И я уж думаю: должно быть, просто страшный сон мне приснился, что никто летать не умеет, а на самом то деле, вот подлечу сейчас к окну, увижу прекрасный город, где все такие сияющие, парят, как братья и сестры, я даже, в такие мгновенья и представить не могу, что может быть как-то по иному. Но подлетаю к окну, а там обычный, придавленный к земле город, эти бетонные дома... и все такое тяжелое, громоздкое - мне так на это больно смотреть, и я еще цепляюсь за ускользающие мгновенья - что же, неужели на самом то деле это страшный мир?! Гляжу вниз, а там, по улицам, ползут, спешат на работу первые пешеходы, и даже не знают, как это прекрасно - летать. И я плачу - да - плачу в такие мгновенья, и так хочется мне к ним слететь - ну, хоть одного поднять в воздух, показать сколь же прекрасна, сколь сказочна жизнь. Но я сдерживаюсь - вытираю слезы, и сдерживаюсь... И еще кружу, кружу по своей комнате, словно птица в клеть пойманная. И тогда же думаю, кто же я такой, почему среди людей появился - откуда я? Ангел?.. Да нет - не ангел - мне хорошо людские страсти знакомы - все-таки, в глубине я человек; очень романтичный, мечтательный, но, все-таки, человек. И я не нахожу ответов на эти вопросы, и вот продолжаю метаться... Ах, да что говорить!.. Раньше то это было тайной, и теперь вот вы узнали и, кажется, я счастлив... Хотя не знаю, не знаю - такие это странные, непривычные мне чувствия - не могу я так легко в них разобраться. |
