— Шрам останется, — сказал Брудер. Он забрал у нее удочку, начал сматывать леску и сказал, глядя на горизонт: — Я хотел, чтобы ты любила меня, Линди.

Вдалеке виднелся остров Сан-Клементе, похожий на горб морского чудища. Линди тогда еще не знала, что небо над «Гнездовьем кондора» скоро затянется грязной дымкой, что через несколько лет за ней скроется остров и его можно будет видеть только в самую хорошую погоду. Этого не знали ни она, ни Брудер, но сердце — хороший вещун, и Линди поняла сейчас, что ее старого мира больше нет.

— Я хотел завоевать твою любовь, — сказал он. — Ты у меня уже была, но я хотел завоевать тебя. А ты не разрешила.

И, взмахнув удочкой, он добавил:

— Да что теперь об этом говорить.

Она ответила, что он ошибается. Он не знал ее сердца, да и никто не знал ее сердца! Он медленно поднял руку, протянул к ней; она ждала, что его пальцы коснутся ее лица, ее впалой от болезни щеки. Но вместо этого он сдернул с ее шеи золотую цепочку и сорвал с нее коралловую подвеску. Брудер дернул так сильно, что Линди испугалась, как бы он не свернул ей шею. Он порвал лишь цепочку — так леска рвется под весом рыбы.

«Ты не прав!» — хотелось крикнуть ей снова. Но тут она задала себе вопрос, который повторяла потом все шесть приступов, все месяцы выздоровления и весь последний приступ, который случился следующей весной: «Кто был не прав?»

— Я вернусь за отцом.

— А я буду здесь.

Линди медленно побрела к берегу; с плеч у нее тяжело свисала мокрая одежда. Она увела Зиглинду от входа в пещеру. «Пора идти, — сказала она дочери. — Не капризничай». Линди шла и думала, что девочка не может знать всего о своей матери. Да и никто не может.

Они возвращались по берегу и по руслу, и по шоссе и по побережью. По белой пыльной дороге и поросшим диким кустарником холмам. Линди ехала домой к своей комнате и кровати под пологом, где она одна будет спать долгами ночами и днями, думать о том, как бросит мир, к которому никогда и не принадлежала, за ее окном нематода будет подгрызать корни апельсиновых деревьев и распространять болезнь, а шоссе, рассчитанное на мощь шестицилиндровых двигателей, будет все расширяться и расширяться — шесть полос! Восемь полос! Десять! А через много недель настанет ночь, когда не взойдет луна, когда будет похрапывать Роза, когда Уиллис будет дышать перегаром апельсинового бурбона, когда Зиглинда будет сосать во сне палец и все в доме затихнет как мертвое, только полог будет шевелиться на ветру — его Линди однажды разорвала в приступе лихорадки, — но все затихнет, все успокоится, и Линди подойдет к открытому окну и будет долго смотреть через долину, стараясь разглядеть черный океан, почти всегда скрытый теперь за огнями города; она будет стоять и смотреть, пока не исчезнет все, кроме ярких картин в ее памяти. Тогда Линди Пур ляжет в постель, закроется белым одеялом и, уплывая в глубины бездонного сна без сновидений, точно будет знать, что выздоровеет.

Эпилог

НА МОРСКОМ ВЕТРУ

Благословляю море, свод небес,

Мой сокровенный мир, и все, что есть

Обитель мне, — я вымолвить не в силах,

Но не от горя дух перехватило.

Однажды в августе сорок пятого года мистер Эндрю Джексон Блэквуд гулял по своим апельсиновым рощам и дошел до мавзолея. Вот уже месяц, как он вступил во владение ранчо Пасадена, и, хотя уже несколько раз приезжал в свое отдаленное имение, до границ сада он еще не успел добраться. День стоял сухой, точно в пустыне, солнце немилосердно светило как бы сквозь колеблющееся марево. В роще царило запустение, земля была жесткой, как бетон. Белый блестящий мавзолей вырос перед ним точно так же, как в тот рождественский день, когда он встретил здесь мистера Брудера.