— Прости.

Я привалилась к стене и закрыла глаза. Мне в ее комнату было нельзя. Не разрешалось. Я вдруг вспомнила песенку, которую пела Маришке в детстве. Смешную песенку Мандельштама о счастливом лунном народце, плетущем корзинки в голубых домах-голубятнях. Я так ее утешала. Она смеялась и просила еще. Я вспомнила и запела. Про себя. Чтобы утешить мою взрослую дочь, даже если она не может меня слышать. Я пела о чудо-голубятнях и поняла. Эта песенка о моей несбывшейся мечте. Даже сейчас я плачу о своей несбывшейся мечте. Нашей с Маришкой мечте. О настоящем доме. Хотя знаю, плакать не стоит. Настоящие дома далеко. Нам с дочкой туда уже не попасть.

Моя дочь не растет счастливым ребенком. Так не плачут счастливые дети. Счастливые дети не кричат в исступлении, не бьют посуду, не рвут подарки, не раздражаются по пустякам. Счастливые дети живут в мире с собой.

Почему моя дочь так часто плачет? Отчего ей так горько? Ведь она с отцом. Любимым отцом. Тесно и близко. Чего ей не хватает? Я хочу думать, что ей не хватает меня. Хочу так, что сердце саднит. Я всегда рядом, но все по-прежнему. А надежда живет и живет. Моя надежда — это зараза. Хроническая, пожизненная инфекция. Она течет вяло, уже не грызет, не кусает, а лижет сердце тремя рядами острых зубов. Я притерпелась к боли, но сердце говорит о надежде. Не молчит проклятое мое сердце. Ничего с ним не сделать.

— Как обычно, подслушиваешь? — со злостью спросила дочь, глядя на меня красными, исплакавшимися глазами.

Мне хотелось ее обнять, чтобы она услышала мое сердце и поняла. Как мне сказать моему ребенку, что я с ним?

— Помнишь песенку про чудо-голубятни?

— Не помню!

Она умылась в ванной и ушла. Даже не переодевшись.

Мой ребенок не помнил свою любимую песню. Мой ребенок выключил из жизни все, что было до школы. Мой ребенок родился и жил в свивальнике, скрученном из ненависти самых родных ей людей. Какое ждет будущее мою дочь? Как ей дальше будет житься? Не знаю. Страшно мне. Всегда страшно.

Я вспомнила Нину Федоровну. Она умерла в позапрошлом году. Ее хоронил мой муж и соседки. Я не пошла, дочь тоже. Она поссорилась тогда с отцом. Он твердил о благодарности и любви, она отталкивала его руки.

— Нет! Нет! Нет! — повторяла она.

— Не хочешь видеть ее неживой? — вдруг спросил муж.

Она отчаянно разрыдалась. Он прижал Маришу к себе и положил губы на ее макушку. Они долго так стояли. А моя душа разрывалась от боли. Я снова получила подтверждение своей вины. Прощение не получится.

Бездетная, безмужняя старуха умерла тихо, во сне. Как праведница. Мне не верилось, что Нина Федоровна могла сказать о матери мужа такими словами. Она говорила, у них была счастливая семья. Убежденно и твердо. Не сомневаясь. Значит… Все ясно. Я усмехнулась. Моя дочь — прекрасная яркая бабочка, вылетевшая на свет из своего отца. Я прикнопила ее булавкой из собственной смерти, муж расправил ее крылья, не прощая меня. И она стала похожей на него. Я не знаю, хорошо это или плохо. Раньше я гордилась тем, что у меня отцовский характер, а теперь не знаю, мне повезло или нет. Моя мать уступчивая и мягкая, отцу с ней легко. Может, это залог их счастья? Несходство?

Я вернулась в свою комнату, надела на руку браслет и потрясла. В небесной реке поплыли серебряные и золотые рыбки, посверкивая на солнце пластмассовой чешуей. Я хотела, чтобы моя жизнь стала счастливее. Чтобы мой единственный ребенок не плакал в подушку. Но пластмассовые золотые рыбки не исполняют желаний. Зря я купила браслет. Тогда я сняла его и вложила в упаковку. Зачем вспоминать то, что было? Память страшнее смерти. Она всегда с тобой. До конца.

После Марина почти перестала разговаривать со мной.