А я вдруг подумала: пока я мучила его своей ненавистью, его могла украсть другая женщина. Он остался бы с ней, а я со своей ненавистью один на один.

* * *

— Давай отметим годовщину нашего путешествия?

— Давай, — без раздумий согласилась я и тут же опомнилась: — А Маришка?

— Может, твои родители согласятся с ней побыть?

Мы уехали в другие края. В самую жару. В сорок градусов в тени. Ненадолго. Только на выходные. И не очень далеко. Но это было так далеко, дальше не бывает от нашей жизни.

Мы шли из столовой маленького туристического пристанища для ленивых. И на меня засмотрелся мужчина. Я улыбнулась, он споткнулся и чуть не упал. Я расхохоталась. Это было так смешно!

Мой муж пошел впереди. Так быстро, что я еле его догнала.

— Что приключилось? — я тронула его за руку.

— Ничего.

У него было каменное лицо. Никакого выражения. Ни единой мысли, что можно прочитать. Ни в глазах, ни в губах, ни в чем. Отстраненность и отчужденность. Холодные и темные, как вход в подземную каменную мечеть, где ничего не узнать. Среди палящей жары и яркого лета. Это было вечером.

Я вдруг вспомнила, как после свадьбы, еще до рождения Маришки, мы пошли в парк. Погонять балду. Мы вращались на центрифуге во всех самых немыслимых плоскостях. С постоянным ощущением воздушной ямы, нештатного взлета вверх и провала в бесконечную пропасть. И целовались до исступления, заключенные в металлические скобы центрифуги. Не слыша и не видя ничего вокруг.

— Как вам не стыдно? Вокруг дети!

Мы услышали возмущенный крик женщины, когда центрифуга уже стала останавливаться, мы тоже. Мы сбежали из детского парка, хохоча во все горло. Даже наши поцелуи были только для взрослых. Наверное, поэтому у меня до сих пор возникает ощущение воздушной ямы, если я смотрю в его глаза. Или если мы вместе. Иногда просто вместе.

— Пойдем в пиццерию, — я потянула его за руку. — Мы часто ходим туда всей семьей. Там повар итальянец. Папа обожает его кухню.

— Я не люблю пиццу, — ответил мой муж с каменным выражением лица. И сжал твердые губы. Плотно. Это означало «нет». Мы пошли в другое место. Не хуже и не лучше.

Я вспомнила это потому, что мой муж уже тогда решал, куда нам идти, что делать, как быть. Он редко со мной соглашался, даже в мелочах. Я не возражала, тогда это было неважно. Он невзлюбил Мокрицкую, я стала реже с ней встречаться. Он не хотел, чтобы я виделась с однокурсниками и сотрудниками. Я бежала после работы домой. Он не запрещал мне. Он просто молчал. Но его молчание было хуже слов, страшнее удара. Он отдалялся мгновенно. За сто замков. За семь печатей. За тридевять земель. Так глухо, так немо, так далеко. До ощущения, что я теряю его. Я злилась и одновременно хотела любви и согласия. Как у всех. И я уступала. Нехотя. С виду. Зачем портить жизнь, если все так хорошо? Остальное, не наше, действительно было неважно. Мы прощали друг друга. Ведь тогда и любовь была слаще и горче. Сильнее и жарче. До забытья. До обжигающего света из далекой сказочной страны.

Он не разговаривал со мной до конца дня. Мы легли в кровать молча, как чужие. Каждый на своей стороне, подальше друг от друга. Мне хотелось плакать, хотя это было нельзя. Мои ожидания снова не оправдались. Я не сразу поняла, в чем дело. Да я и не знаю, поняла ли? Я пересматривала и пересчитывала каждый свой шаг за день. Что я сделала? Что сказала? День поделился на две половины. До столовой и после столовой. Я вспомнила и улыбнулась. Мой муж был тихушник. Вся жизнь с указательным пальцем, перпендикуляром, перечеркнувшим губы. Я улыбнулась и положила ему руку между ног. Он сбросил руку и повернулся на бок. Спиной ко мне.

— Прости, — невинно сказала я.