— Маришка! — Я присела на корточки и протянула руки. — Не пугайся. Мы просто поспорили. Иди к маме, детка. Я тебя обниму, зацелую все твои слезки.

Я тянула к ней руки. Она жалась к дверному косяку и рыдала. До икоты. Я пошла ей навстречу, она бросилась мимо меня к отцу и прижалась к его колену. Я стала пугалом для дочери? Или что? Я растерянно повернулась к ним. Он поднял ее на колени. Она всхлипывала, зарывшись лицом в его рубашку, и цеплялась маленькими ручками за него изо всех сил. Как за меня. Так было всегда. Я почувствовала дикий, болезненный до помутнения укол черной ревности. Мой муж отнимал у меня дочь. Легко, без напряжения. Ничего не делая, не ведая, не заботясь о ней. Я была с ней все время, учила, играла, читала книжки. Целовала малышачьи пятки и пальчики, круглую попу. Любила глаза-бесенята и курносый нос. Иногда ругала. Как без этого? Все наказывают детей за проказы. Но я ни разу пальцем не тронула, не оттолкнула моего любимого детеныша. А получалось по-другому. Мой муж днями работал, а вечерами оставался пушистым и белым. С ним — развлечения без поучений, со мной — Макаренко и Спок. Маленький ребенок выбирал то, что проще. Так легче, даже маленьким людям. Им тем более.

Моя голова разрывалась от боли, а сердце — от ревности к собственному мужу. Я делала что-то не так, но у меня не хватало ума понять что. Я хотела добра, меня не понимал мой ребенок. Он не был виноват. В этом возрасте дети мало что понимают. Но они чувствуют! Наверное, я не умела показать свою любовь, чтобы она стала очевидной, как круглая Земля. Я была уродом. Как так получилось? Все дело в блюдечке с голубой каемочкой? Но в жизни-то их не бывает. Они бывают только во взрослых сказках для их собственных детей.

Мой муж нашел деньги, продал машину. Теперь у нас было немного денег, подаренных старой машиной. А что дальше? Да ничего! Железяки остались течь в своей матерчатой пуповине. Как ни в чем не бывало. Я поняла, что надо искать работу. Мы так не протянем. Или даже средней по замыслу сказке конец.

Дочери не хотелось ходить в детский сад, она с трудом к нему привыкала. Я объясняла ей как взрослой, что так надо. Так лучше для нее.

— Почему я не могу быть с тобой? — спрашивала она. — Ты же дома.

— А другие дети? — отвечала я. — С ними интереснее играть. Ты научишься общаться, дружить, давать сдачи. Выучишь много новых игр, в которые не играют вдвоем. Тебе будет легче в школе.

— Не хочу я других детей!

Мою дочь тянуло домой, потому я забирала ее из сада сразу после обеда. Сначала она бежала ко мне навстречу, а потом стала привыкать. И я радовалась, что поступила правильно. Прошло немного месяцев, и моя четырехлетняя дочь сказала после моей очередной словесной трепки. Трепки, привычной и старой, — «я от тебя уйду»:

— В детский сад ходят ненужные дети. Сама уходи! Ты нам с папой мешаешь!

Мне показалось, что я умерла. На самом деле. Я ушла в спальню и легла на кровать. Я приучала свою дочь к мысли, что уйду от нее насовсем. И приучила. Я стала ей не нужна.

Самое смешное, я, как маленькая, ждала, что ко мне придет моя четырехлетняя дочь. Она так и не пришла, хотя дома мы были вдвоем. Она нашла дела по душе. Без меня. Научилась этому в детском саду. Я проиграла. Я учила не тому выживанию. Как папа. У нас это было семейное.

* * *

На меня часто находил стих. Бесшабашное, бездумное буйство.

— Мариванна! — кричала я. — Беситься!

Мы носились с дочкой как угорелые по огромной квартире мужа. По всем ее коридорам, коридорчикам и комнатам. Не разбирая дороги, крича во все горло. Как свободные, летающие лошади без упряжи и подков. Без возницы и воза. Без груза. Без шор. Без всего. Только скорость и ветер из всех открытых окон нашей квартиры.