А Пастер? Каково было его душевное состояние в эти дни? Его мучили сомнения, он совсем не спал по ночам, надежды сменялись страхом, минуты душевного подъема — часами уныния. Мадам Пастер, самый близкий его друг и самый верный помощник, только она одна, быть может, знала, какой ценой достается ему эта победа. В том, что он победит, Мари Пастер ни минуты не сомневалась, но чего это будет стоить ее великому мужу?!

В эти дни она писала своим детям: «Дорогие дети, еще одна бессонная ночь у вашего отца, он совсем не может привыкнуть к мысли, что в последней стадии лечения нужно будет привить этому ребенку совершенно свежий яд…»

Через десять дней, 16 июля, Жозефу Мейстеру сделали последнюю, двенадцатую прививку из совсем свежей эмульсии, которая наповал убивала кролика, превращала в бешеную здоровую собаку и безусловно должна была заразить водобоязнью человека.

Но Жозефу Мейстеру эта эмульсия должна была спасти жизнь. Более того — сделать его навсегда невосприимчивым к яду бешенства.

Должна… А так ли оно будет? Вот вопрос, который мучил в тот день Пастера, не давал сомкнуть глаз в ту ночь и довел до галлюцинаций, когда ему стали чудиться страшные крики несуществующей толпы. И когда он мысленно снова взвешивал все «за» и «против», когда, становясь одним из своих противников, сказал себе: «Ведь ты не врач, какое ты имеешь право лечить человека?!» — он с внезапной ясностью понял, что ребенок умрет. Быть может, уже умер…

Вскочив с кресла, Пастер взял в здоровую руку палку, накинул поверх пиджака широкую пелерину и, осторожно ступая, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате жену, медленно спустился по лестнице, вышел во двор и направился в здание лаборатории.

В углу комнаты, временно превращенной в спальню для юного пациента, возле кровати сидела женщина — мать Жозефа. При звуке открываемой двери она вздрогнула и поднялась. Пастер, волоча ногу, быстро прошел разделявшее их расстояние и с мучительной тревогой взглянул в глаза матери. Глаза были спокойными, слегка затуманенными дремотой. Тогда Пастер решился, наконец, посмотреть на изголовье кровати. Ребенок спал тихо и безмятежно.

Пастер пошатнулся. Испуганная мадам Мейстер протянула к нему руки. И впервые за эти долгие десять дней Луи Пастер улыбнулся. И впервые поверил: мальчик выживет, мальчик спасен!

Крепко пожав руку матери, Пастер так же молча вышел из комнаты. Теперь он знал, что одержал победу.

Он поспешил в свою спальню, чтобы успокоить жену, которая — напрасно он убеждал себя, что она спит! — конечно же, бодрствует, и чтобы поделиться с ней своими мыслями, как он это делал вот уже тридцать шесть лет.

Мадам Пастер слушала и все понимала. И верила всему, что говорил ей великий человек. Однажды и навсегда поверив в его величие, она ни разу не усомнилась в нем за всю их долгую совместную жизнь. Она знала все, что он делал и о чем он думал. Она писала под его диктовку доклады в Академию наук, позже — в Академию медицины, его сообщения и статьи, а иной раз и протоколы его опытов. Она всегда восхищалась его прозорливостью и требовательностью к себе и даже тем, что он частенько забывал и ее и своих детей, когда увлекался какой-либо новой идеей. В такие дни она старалась принимать посильное участие в его лабораторной жизни и не докучать ему никакими семейными делами. На ее глазах он стал большим ученым, известным и признанным во всем мире. На ее глазах был избран во Французскую академию, заняв в ней одно из сорока кресел для «бессмертных». И на ее глазах он старился и дряхлел.

Слушая его, она с тревогой смотрела в лицо землистого оттенка, в лихорадочно блестевшие глаза.

— Ты понимаешь, Мари, — говорил между тем Пастер, — теперь уже не надо будет думать о том, как привить вакцину всем собакам в мире, чтобы они не болели бешенством! И даже не надо прививать ее всем людям, чтобы предохранить их от заражения.