— У меня для тебя записка от моей дочурки, — сказал Васа и протянул конверт.

Записка была удивительно короткой и по существу: «Как вы могли лежать и позволить кому бы то ни было сделать с собой такой? Мне стыдно и плохо. Уходите из Биллмэна. Никто больше не захочет видеть вас здесь!»

Подписи тоже не было. Слов было достаточно. А брызги и пятна, покрывавшие бумагу, говорили о слезах, вызванных горчайшим стыдом и отвращением, в этом не было сомнений. Ингрэм бережно свернул листок и положил его в карман.

— Я лучше пойду, — сказал Васа.

Он встал. И неожиданно добавил:

— Мне ужасно жаль, будь я проклят! Не думал, что ты окажешься человеком, который позволит кому-то…

Он замолчал, резко повернулся на каблуках и вышел. Ингрэм закрыл церковь и вернулся домой.

Деликатность не дала женщинам прийти в церковь этим утром? В местных жителях было не больше деликатности, чем в птицах и насекомых, населяющих окружавшую город пустыню. Люди отгородились от Ингрэма глубочайшим презрением.

К середине дня он понял, что должен сделать, и направился в телеграфный пункт. По дороге он встретился с сотней людей — но ни с одной парой глаз. Все отворачивались, едва завидев его приближение. Переходили дорогу, чтобы избежать встречи с ним. Только двое мальчишек выбежали к нему из подворотни, смеясь, улюлюкая, выкрикивая слова, которым научил их, вероятно, какой-нибудь взрослый.

Придя на телеграф, священник написал телеграмму следующего содержания:

«В Биллмэне я не принесу больше пользы; предлагаю вам назначить на этот пост другого (пожилого) человека; если нужно, дождусь его прибытия».

Телеграмма была адресована тем, кто отправил его в эту далекую миссию. Затем Ингрэм снова пошел по улице к своей хижине.

Ему хотелось бежать, но он заставил себя идти неторопливо. Ему хотелось пробираться до дома задворками, но он сдержался и продолжил свой путь сквозь толпу мужчин и женщин. Еще несколько мальчишек выбежали на дорогу, чтобы подразнить священника. Он услышал, как мать отозвала своих отпрысков:

— Мальчики, оставьте этого никчемного беднягу в покое!

Это было сказано о нем!

Входя в свою хижину, Ингрэм снова вспомнил, что сегодня воскресенье. Тогда он достал Библию и начал читать, заставляя себя вникать в текст, до тех пор, пока через порог не упала тень, протянувшись по полу до его ног.

Это был монах-доминиканец.

Он вошел и протянул руку. Ингрэм даже не взглянул на нее.

Тогда брат Педро сказал:

— Я многое предполагал, брат. Но о таком я и подумать не мог. Я думал, все решится просто, с помощью оружия. Я даже не представлял, что может быть что-то еще хуже! — Помолчав, он добавил: — Брат, я понимаю тебя. Остальные не видят истины. Сейчас ты их ненавидишь. Впоследствии ты поймешь, что они — как дети. Прости их, если можешь. Не сегодня, это слишком трудно. Но завтра.

Сказав это, он вышел также тихо, как вошел, и, переваливаясь, как обычно ходят толстяки, направился вниз по улице.

Спустя некоторое время монах поравнялся с домом Васы. В саду копошилась мать семейства, прервавшая свои домашние дела, чтобы наконец заняться овощами. Брат Педро прислонился к изгороди и заговорил с ней.

— Как Астрид?

— Девочка лежит в постели, — сказала миссис Васа. — Ей очень плохо.

— Плохо? — переспросил монах. — А что врачи говорят по этому поводу?

— А, врачам об этом знать нечего. В некоторых делах врачи бессильны, брат.

Педро побрел дальше по улице. Он зашел в гостиницу, где бездельники-отдыхающие обрушили на него град приветствий, предлагая разнообразную выпивку. Монах отказался от всего, не потому что считал ниже своего достоинства выпить кружку пива (или пульке, если была такая возможность), а потому, что обычно пил дома, а не в салуне.