Кузьма очнулся в белой палате. В окно заглядывало солнце и синий-синий край неба.

«Где это я?» — хотел повернуться, но не смог. В голове все звенело, будто в ней, как в пустой кубышке, каталась пара забытых маленьких самородков. Ни рукой, ни ногой — не пошевелить, даже жутко стало.

«Наверно, сдох! Совсем откинул копыта, коль себе не пахан. А тут и вовсе неплохо! Ни чертей, ни котлов, ни баб! Видать, за муки в жизни Бог пожалел. И определил, как надо было жить. Вот только почему мослы не двигаются? Как же я без них?» — испугался Кузьма и спросил тихо, робко: — Эй! Есть тут кто иль нет?

— Имеемся! Как же? Не один здесь канаешь, — услыхал в ответ сиплое.

— Оклемался? А мы уж думали, что концы отдашь скоро! — рассмеялось с другой стороны.

— Где я? — все еще сомневался Огрызок.

— В Магадане! В больнице! В костоправной палате приморился! Я уж тут три недели, а ты раньше был.

— Болтали, что в реанимации тебя месяц держали. Уж совсем хотели на покой списать. А ты дышать стал самостоятельно. Живуч, как сволочь! — похвалил сосед, хрипло смеясь.

— У меня руки, ноги — целы? — спросил Кузьма.

— Все на месте! Не сомневайся! Просто ты в гипсе весь. Покорежило тебя, весь в переломах, как кобель после драки. Где так ухайдокало?

— Не помню, кажется, под обвал угораздило…

— Ничего! Соберут по кускам, сошьют, заштопают и обратно выбросят в зону.

— В зону? За что?! — вырвался крик.

— А ты разве вольный? — удивился сосед.

— Конечно.

— Тогда и вовсе лафа! Может, инвалидом признают. Зэков в таком положении иногда домой отпускают. Чтоб сам себя кормил, как сможет. И не рассчитывал на пособие по увечью.

— Слушай, сосед, а ты с какого поселка? — спросил Кузьму. Тот сделал вид, что не расслышал.

«Как жить теперь? Сможет ли работать на прииске? А если нет — куда податься?» От всяких мыслей, переживаний разболелась голова. Кузьма понимал, что бригада Чубчика никогда не возьмет к себе его, ущербного мужика. Вспоминал, за что ценили они Тараса.

«Куда податься? В Оху? К сыну Силантия? Но и там убогие не нужны. Из «малины» и тем более выкинут. Сразу надо было туда линять, после зоны. А то остался, как говно в жопе! Ни взад, ни вперед». Огрызок вздохнул тяжело, устало.

«В карманники — ходули нужны резвые. В домушники— сила. Где это взять? В налетчики? Да куда там! Самого, попадись баба покрепше — сиськой задушит. Держать меня никто не станет. Нет обязанников. Любая «малина» мне откажет. А может, все ж попытаться? Ведь надо дышать, раз оклемался», — думал Огрызок.

Через неделю Кузьма уже мог поворачивать голову, видеть соседей по палате.

Поначалу он не раз жалел, что смерть снова отступила и, словно в насмешку, оставила его в живых. Но с каждым днем, чувствуя себя все

лучше, размышлял о будущем не столь мрачно, как поначалу. И услышал внезапное:

— Меня во второй раз ни за что в Воркуту кинули. Давали мы концерт для комиссии, которая наш участок трассы принимать приехала. Меня бугор заставил быть ведущим. Ну, вроде главного брехуна. Я и отмочил, как последний потрох, — рассказывал сосед по койке. Огрызок поневоле прислушался. — Вот так я вывалился на сцену, как хварья на именинах, и трехаю: «Мол, граждане зэки, сейчас перед вами, засранцами, выступит хор! И не какой-нибудь. А передовиков! Какие страну вперед к коммунизму толкают! А вы, падлы, все норовите ее взад оттянуть!» Ну, зэки в хохот. Понравилось. Комиссия молчит. Не удалось мне рассмешить ее, как бугор велел, — с досадой сопнул сосед и продолжил: — Я все свои мозги наизнанку вывернул.