— Ну, что, Кузьма, легко быть вольным? Понял, почем она, свобода наша? Я от нее поначалу волком выл. Не кентов, себя боялся, чтобы не сорваться и, плюнув на все, дать сквозняк с прииска, на все четыре, пока жив.

— Чего ж не слинял? — удивился Огрызок.

— Прирос я к Колыме! К месту этому Валюха стала сильнее всего. Сильней холодов и пурги. Она от них сердце мое отогрела. Она везде со мной. И под землей, и на земле — жизнь полюбить научила. Видеть в ней радости, какие деньгами не купишь, заботу — постоянную, беспокойство за меня, дурака. Она меня, если хочешь знать, любит…

— А ты-то как же? На лягавую клюнул? Иль шмар нету? Нормальное бабье перевелось? Ведь с этой на материке не покажешься! Свои пришьют!

— Дурак ты, Кузьма! Вот на работе ты — мужик! Глянуть любо, пока молчишь! А открыл хавальник и хана! Гнилой потрох! Да ведь когда я ее из сугроба выгреб, она в обычном барахле была. Думал, насмерть замерзла. А когда сумел ее отходить да ожила баба на моих руках, дороже ее никого не стало. Будто кровная. Мне ж, сам знаешь, оживлять не доводилось никогда. Раз в жизни такое испытаешь и чувствуешь себя человеком. Плевать мне, где она работает! Я и сегодня помню, как в той пурге, в стуже, задышала моя Валюха. Сколько я бился над ней! Сам чуть не сдох! От страха и холода… А когда она глаза открыла, я от радости, как старик, плакал. Тогда понял, что сама судьба мне шанс подарила! Но тебе, дураку, того не понять! Я в тот день не то что общак, свой кентель был готов отдать, чтоб она ожила. И никогда не пожалел, что остался тут. Не всегда Колыма — смерть! Умеет и она одарить счастьем, если очень захотеть вырвать его у Колымы и никогда не отпускать от сердца!

Чубчик глянул на Кузьму. Хотел увидеть понимание. Но Огрызок спал, привалившись к стене.

Сашка бережно раздел его, перенес на теплую лежанку, приложил валиком, чтоб не свалился сонный Огрызок с печки и долго говорил в эту ночь с женой.

— Да оставь ты его в доме. Человек он тихий, незаметный. Пусть живет. В общежитии народ чужой. А здесь он быстрее сердцем отойдет. Глядишь, выровняется, в себя поверит. Пощади его.

— Мороки тебе, Валюха, прибавится. Стирка, готовка, уборка. И так устаешь. Из нас помощники неважные, — говорил Чубчик.

— О чем ты, Сашок? Меня ты спас от физической смерти. Неизбежной. Его

— из моральной вытащи. Это тоже спасенье. А жизнь от него, как от тепла, зависит. Сирота он. И у судьбы, как вдовец на погосте. Пусть поживет. А там видно будет, — предложила женщина.

Кузьма всю неделю работал, не поднимая головы. Сам себя подгонял и уговаривал. Даже когда руки переставали слушаться, Огрызок, сцепив зубы, приказывал себе.

Он ни с кем не общался. Лишь с Александром. Да и то немного. Валила усталость, о которой знал лишь бригадир.

Огрызок, как подарка, ждал выходного. В этот день он проспал до обеда. Когда слез с печки, увидел хозяйку, занятую стиркой. Здесь же и его рубашки лежали. Чубчик во дворе рубил дрова.

Кузьме неловко стало. А Валентина усадила за стол. Накормила, напоила чаем. Уговаривала отдохнуть.

Огрызок, заглянув в пустые ведра, принес воды, сложил нарубленные дрова в сарае. Вместе с Чубчиком в магазин сходил — за продуктами. А вечерком к бригадиру в гости Тарас пришел. Поначалу о всякой всячине говорили. Но потом мужик не выдержал, к Огрызку подсел:

— Обижаешься на меня, Кузьма? — спросил в упор.

— С хрена ли загуляли? Ты мне кто? — неподдельно удивился Огрызок.

— Не слепой. Вижу. Не разговариваешь, не здороваешься со мной.

— Отвали! Я со всеми одинаков. Не до брехов мне. Да и говорить не о чем. Ни с тобой, ни с другими. Я сам по себе.