Никаких целей она перед собой не ставила, наслаждалась текущей минутой.

А наслаждаться в те времена было легко. Не существовало в той Москве ни автомобильных пробок, ни мегамоллов, ни айфонов, ни террористов, ни фейсбука, ни «Гарри Поттера», ни принудительной эвакуации, ни «Рутрекера», – был только омытый весенней свежестью бесконечный город, и бесконечное небо над ним, и люди, мужчины, женщины, бесконечно жаждущие друг друга.

Дома у меня никого нет, сообщила девочка Вероника, – тётка на всё лето уезжает на дачу, выращивает гладиолусы.

Неважно, ответил он, у меня тоже есть свободная хата. У каждого банкира есть потайная съёмная хата – для хранения разнообразных нехороших документов, чужих паспортов и жёстких дисков с рискованной информацией, и вообще, на всякий случай, если однажды, не ровен час, прижмёт и надо будет спрятаться.

И вдруг подумал: лучше к ней, в тёткины покои, чтоб в любой момент можно было мгновенно собраться и исчезнуть, оставив довольную даму нежиться в любимых пухлых подушках.

Так и вышло.

Тёткина квартира ему понравилась: опрятная, с высокими потолками, а банкир, как всякий мегаломаньяк, имел слабость к высоким потолкам. Были там ещё вазы с цветами, приятные половики поверх скрипящего паркета, и повсюду зеркала, добавляющие объёма и без того просторным комнатам, и даже какие-то витые подсвечники, и заботливо накрытый полотенчиком пирог с ягодами на кухонном столе, и старая вислоухая собака: вышла обнюхать гостя и удалилась, вздыхая деликатно, в свой дальний уголок.

Остальное тоже понравилось. В сексе, как в бизнесе, хороши честность и прямота.

Но сразу решил: второй встречи не будет. У него есть жена. Мать его сына. Чувство вины появилось сразу, едва вздел на себя штаны. Неожиданно этот стыд освежил его, поправил. Если на душе погано, рассудил Знаев, значит, есть она, душа, – горячая, шевелящаяся; значит, я не мыслящий арифмометр, не железный дровосек, а живой, обыкновенный, тоже – грешный, и «Тёмные аллеи» читал, и наслаждаться умею, и жизнь ценю, и свою страну ни на какую другую менять не желаю, и в бледное предутреннее небо люблю посмотреть иногда; может, я вообще никакой не банкир, а тот, кем был в юности, – музыкант, рождённый выделять звуки, как цветок выделяет пыльцу. Не столь много мне лет – всё может перемениться. Есть жена – а вдруг уйдёт? Есть деньги – а вдруг испарятся все?

Как в воду глядел.

Задавить кого-нибудь – не задавлю, не настолько окосел, ни разу за всю жизнь не был в серьёзных авариях, а поймает полиция – на своих двоих продолжу. Пешком тоже хорошо.

Москва – мировая столица пьянства. Могут, конечно, и обобрать, и камнем по голове удивить – но тоже в рамках древней, практически священной традиции, с уважением и пониманием к хмельному бедолаге.

С чувством равновесия и уюта Знаев увидел: с обочины ему машут люди в форме.

– Полный беспредел, – строго сказал полицейский: серьёзный, чисто выбритый, в новеньких лейтенантских погонах; на глаз, он вполне годился Знаеву в сыновья. – Я вас отстраняю от управления. Выйдите из машины.

Знаев кое-как, с пыхтением, выбрался; подобрал солёные сопли; полицейский изучил его твёрдым взглядом.

– Пожилой человек, – сказал он, – а управляете в нетрезвом виде.

– Мне с’рок восемь, – с обидой сообщил Знаев. – Кто тут п’ж’лой?

– Зачем пьяный садитесь за руль?

– С-cп’шил, – выговорил Знаев.