А теперь я снова приехала домой, из Парка в давнем октябре.

Полицейский привел Эстер домой, она надеялась, что там никого не будет. Кэти впустила их, Эстер велела ей дать этому человеку денег и угостить его выпивкой.

А потом вошла в темноту своей комнаты и стояла в потемках, прислушиваясь к пароходам на реке. Думала о Джордже, и в мозгу ее все кружилось, словно палая листва на ветру в Парке, в давнем октябре.

Думала о нем. Долго, долго в ночи думала о нем.

(Раз!)

О, я слышу пароходы на реке.

(Два!)

О, вот большие пароходы идут вниз по реке.

(Три!)

Когда долго, долго я лежу в ночи без сна.

Время, прошу тебя, время! Который час? Уже пора спать, юная леди. Уже пора умереть, юная леди. Да, твоей любимой пора умереть.

«И слушая тебя, о времени напрочь забываю». О, Господи! Как это прекрасно, как правдиво! Я думаю обо всем времени, что мы провели вместе, обо всем восторге и блаженстве, что мы познали. Поверит ли кто этому? Бывало ли когда-нибудь нечто подобное?

Я беру книгу, большую антологию, твой подарок, и читаю иногда чуть ли не всю ночь. Господи, какие замечательные стихи можно отыскать в ней! Я вижу, что другие сердца были отягощены задолго до моего, что поэты во все времена писали о своей печали. Это так прекрасно, но какое блаженство было больше нашего? Кто описал его? Кто умерил мои страдания? Кто любил так, как мы? Кто знал блаженство, горе и все прекрасные времена, какие мы знали вместе?

50. ЗЕРКАЛО

В больничной палате Мюнхена Джордж сидел на краю своей койки. На стене перед ним, над тумбочкой, висело зеркало, и он вглядывался в него.

«Лик человека в зеркале разбитом». А что его разбитое лицо в целом зеркале?

Из темных глубин зеркала сидящее Существо подается вперед, торс кажется укороченным, толстая шея втянута в широкие плечи, очертания груди напоминают бочку, громадная лапища сжимает коленную чашечку. Таким он вылеплен, таким создан.

А то, что натворила природа, усугубили человеческие усилия. Существо в темных глубинах зеркала выглядело как никогда карикатурно, по-обезьяньи. Лишенный густых волос, непристойно оголенный череп с ушами-крыльями переходил в низкий наморщенный лоб с густыми зарослями бровей; ниже обезображенные черты лица, толстый, вздернутый нос свернут вправо (его перебили посередине с левой стороны), губы распухли, общее выражение такое, словно его внезапно окликнули — досталось ему здорово. С детства он не заслуживал до такой степени полученной от ребят клички — Обезьян.

Джордж глядел на Существо в зеркале, а оно на него, с какой-то недоуменной, отчужденной бесстрастностью, не как ребенок смотрит на свое безмолвное отражение, мысленно говоря «я», а будто со стороны, и думал: «Клянусь Богом, ну и образина же ты!» — имея в виду не Себя, а Его.

Существо отвечало ему взглядом, тяжело дыша сквозь приоткрытые распухшие губы. (Джордж ощущал застарелый запах йода, засохшую, пропитанную кровью ватку в носу.) Он шумно вдохнул разбитым ртом, и в зеркале обнажились расшатанные зубы с полосками запекшейся крови между ними. Повыше рта нос был свернут на сторону, налитые кровью глаза смотрели пристально; под глазами красовались красно-зелено-желтые разводы.

— Черт возьми! Ну и рожа!

Существо криво улыбнулось в ответ сквозь свою разбитую маску; и неожиданно — вся гордость и тщеславие улетучились — он рассмеялся. Разбитая маска рассмеялась вместе с ним, и душа его, наконец, освободилась. Он был человеком.

— Ну, Рожа?

— Мученик любви? — отозвалась она, улыбаясь в ответ.

— Шедевр природы!

— Непризнанный писатель!

— Уродец!

— Кто тебя выпустил? — весьма язвительно спросило его Тело.