Во всех трех комнатах висели люстры золоченой бронзы французской работы. В зале громадная, в гостиной поменьше, в столовой с подвешенной к ней лампой. Но, конечно, свечи в них зажигались только в очень торжественных случаях. Везде были и зажигались лампы. Что в них горело в старину – не знаю, на моей памяти они были керосиновые. Тогда это называлось фотоген. В столовой зажигалась висячая лампа над столом; в гостиной парные лампы стояли на массивных резных подставках по бокам дивана, на котором мать сидела, принимая гостей, а иногда и дремала прикорнув, она любила вздремнуть ненадолго ранним вечером. Лампы были фарфоровые с бронзой. На них среди рисунков вроде разбросанных древесных сучьев написаны были охотничьи сцены – женщина и мужчина в древнегреческих костюмах, олени и собаки. Мотив охоты совпадал с лепными украшениями карнизов под потолком.

В будни зажигалась одна лампа. Так же и в зале, где в двух противоположных углах стояли лампы на высоких полированного ореха, как и вся мебель, столбах.

В антре над лестницей стояли четыре лампы, из них зажигались две, по одной на каждом конце расходившейся лестницы.

В этом же этаже был кабинет матери и спальня родителей. С площадки антре, где стоял в громадной кадке рапис, бесчисленные мохнатые стволы которого составляли целый дремучий лес, дверь направо вела в зал, налево к ним.

Небольшой кабинет матери был очень уютный, с камином и тремя окнами на большой двор. Мебель была не крупная. Небольшой письменный столик, который был заменен большим, когда мать перешла жить вниз, и служил ей туалетным столиком, а когда мне минуло пятнадцать лет, был подарен мне; небольшой диван, кушетка, стулья с мягкими простеганными спинками. Чем они были обиты, я забыла. Когда мать жила внизу, кабинет ее был обит, как зал, суровым коломенком. Но ковер я вижу, точно он сейчас передо мной. Пол был весь затянут. Какое удовольствие было рассматривать его, сидя на низкой, обитой таким же ковром скамеечке, с куклой в объятиях. Ковер был двух цветов – коричневого и белого, но эти краски разбегались на множество оттенков. Рисунок состоял из повторяющихся мотивов в форме раковин. Это были цветы, всевозможные цветы, переходившие из крупных в мелкие и кончавшиеся решеткой с кусочком сада и неба вдали. Через много лет, путешествуя с детьми, я встретила точно такой ковер в Риме в одной из комнат палаццо Муниципалитета. Очень любили мы гравюры, висевшие по стенам. Это были приобретения Павла Михайловича на Сухаревке в юности. «Евреи у стены слез», «Жирондисты» П. Делароша, «Стадо быков» Берхема и самая любимая «Венок амуров» Рубенса, с голыми ребятишками и грудой фруктов. Там же висели семейные группы и фотографии Третьяковых и Мамонтовых. Особенно ясно я помню все это, когда у нас была скарлатина и мать взяла нас в свой кабинет.

Из спальни родителей, с выходившими двумя окнами на боковой двор, шла деревянная лестница, ведшая на антресоли. Она имела несколько поворотов, и я помню, как больно было, когда упадешь и покатишься с нее. Тут же была дверь в коридор, через который можно было выйти на другую площадку большой лестницы через дверь, замаскированную в стене.

С этой второй площадки дверь вела в проходную комнату, из которой налево через арку попадали в столовую, а направо – в детскую. Комната эта называлась «прохожая», была очень красиво отделана, с белыми, как в зале, стенами и двумя колоннами по бокам. В уголке между колонной и стеной была небольшая дверь в буфет. Тройное окно, выходившее в сад, соответствовало такому же, обращенному во двор с площадки лестницы.

Детская с тремя окнами в сад и простой светлого дуба мебелью, воздушная и просторная.