И все же, несмотря на такое мое иконоборство, во мне самом стал пробиваться краешек веры, преуменьшить которую я не мог. Возможно, из-за странных намеков в его заметках: фактически, это были полуутверждения, относящиеся лишь к его собственному знанию и поэтому до конца не понятные, ибо он ссылался на что-то слишком хорошо ему известное; чтобы записывать, – намеки на неосвященные бракосочетания Обадии Марша и «трех других» – мог среди них быть кто-нибудь из Филлипсов? – и на последующее обнаружение фотографий женщин семейства Маршей, в частности, вдовы Обадии, странно плосколицей женщины с очень темной кожей и широким тонкогубым ртом; и молодых Маршей, которые все до единого походили на свою мать, вместе со случайными ссылками на их странную припрыгивающую походку, столь характерную для тех, кто произошел от вернувшихся в одиночестве с затонувшей «Кори», как об этом писал дядя Сильван. Что он хотел этим сказать, было безошибочно ясно: Обадия Марш на Понапе женился не на полинезийке, хоть женщина и жила там, а на существе, принадлежавшем к морской расе, которая была человеческой лишь наполовину и его дети, и дети его детей несли на себе отметину этого брака, который; в свою очередь, привел к разорению Иннсмута в 1928 году и к уничтожению столь многих членов старых иннсмутских семейств. Хотя мой дядя записывал все это весьма обыденным тоном, за его словами громоздился старый ужас, а эхо бедствия доносилось из каждой фразы и каждого абзаца его заметок.

Ибо те, о ком он писал были породнены с Глубоководным Народом – как и Глубоководные, они были земноводными существами. Насколько далеко в веках простиралось проклятье, печать которого они на себе несли, дядя не рассуждал, как нигде не было ни слова, определившего бы его собственные с ними отношения. Капитан Обадия Марш и, видимо, Сайрус Филлипс с двумя остальными членами экипажа «Кори», оставшимися на Понапе, определенно не разделяли со своими женами и детьми тех причудливых черт, но никто не мог сказать, пошла ли порча дальше их детей. Что Ада Марш имела в виду, когда сказала мне: «Вы один из нас»? Или она подразумевала какую-то еще более темную тайну? Я догадывался, что страх моего деда перед морем появился благодаря его знанию о деяниях предков. Дед, по крайней мере, успешно противостоял темному наследию. Бумаги же дяди Сильвана были, с одной стороны, слишком разрозненными, чтобы я мог составить по ним какое бы то ни было полное представление, а с другой стороны – слишком очевидными, чтобы возбудить во мне немедленную веру. С самого начала меня больше всего тревожили повторяющиеся намеки на то, что его дом – то есть, этот дом – был, «гаванью», «пристанищем», «точкой контакта», «отверстием, открытым тому, что лежит внизу»; а также размышления о «дыхании» дома и скального утеса, которые так часто встречались на первых страницах дневника, а потом совершенно из его заметок исчезли. То, что он записывал, ставило меня в тупик и бросало мне вызов, вселяло страх и изумление, наполняло меня священным трепетом и одновременно сердитым неверием и диким, непреодолимым желанием верить и знать.

Ответы на свои вопросы я искал везде, но эти поиски обескураживали меня все сильнее. Люди в Иннсмуте были очень неразговорчивы; некоторые по-настоящему шарахались от меня, переходили при моем приближении на другую сторону улицы, а в итальянском квартале даже открыто крестились, как бы оберегая себя от сглаза. Никто мне ничего не сообщал, и даже в публичной библиотеке мне не удалось найти ни книг, ни записей могущих пролить, хоть какой-то свет, ибо все они, как мне объяснил библиотекарь, были конфискованы и уничтожены правительственными агентами после пожара и взрывов 1928 года. Искал я и в других местах – и узнавал, еще более темные тайны Аркхама и Данвича; и в гигантской библиотеке Мискатоникского Университета мне, в конце концов, посчастливилось найти средоточие, всей мудрости чернокнижия – полулегендарный «Некрономикон» безумного араба Абдула Альхазреда, который мне было позволено прочесть лишь под неусыпным оком помощника библиотекаря.