— Боже мой, вы? — произнесла она прерывающимся голосом. — Я… я думала… но, простите, я сейчас… Я только позову маму.

— Подождите минутку, умоляю вас, я уже виделся с вашей матушкой, она-то и послала меня к вам.

И тут быстро, дрожащим голосом, ибо привычная смелость меня покинула, я в немногих, но горячих словах поведал ей историю моей тайной, все возраставшей любви, все ее сомнения, страхи и надежды.

Эллен снова опустилась на стул, молча, словно завороженная и собственными своими чувствами и неистовой силою моих. Я опустился на одно колено и, схватив ее руку, стал покрывать поцелуями — Эллен не отняла у меня руки. Я поднял глаза и в ее глазах прочел все, на что сердце мое надеялось, но чего не осмеливалось выразить даже про себя.

— Вы… вы… — произнесла она, обретя, наконец, дар речи. — Я думала, вы заняты только своим честолюбием и мыслями об успехе в обществе… Я и мечтать не могла об этом. — Она покраснела и смущенно замолкла.

— Верно, — сказал я, — вы имели право так думать: ведь я до настоящего момента ни разу не приоткрыл вам своего сердца, не обнаружил его тайных безумных желаний. Но разве вы думаете, что любовь моя, оставаясь скрытой, была для меня меньшим сокровищем? Разве она была менее глубока оттого, что лежала на самом дне моей души? Нет, нет, поверьте мне, такой любви нельзя было смешивать с явлениями обыденной жизни. Она была слишком чистой, чтобы осквернять ее легкомыслием и безрассудством, природными моими свойствами, которые развивались во мне, когда я жил светской жизнью. Не думайте, что если я был праздным среди праздных, себялюбцем среди себялюбцев, холодным, тщеславным, беспечным среди тех, для кого такие свойства — достоинства и добродетели, не думайте, что я не таил в себе ничего более достойного и вас и себя самого. Сама любовь моя к вам доказывает, что я мудрее и лучше, чем казался. Скажите же мне, Эллен, — я позволяю себе назвать вас по имени, — скажите мне хоть слово, хоть полслова! Ответьте мне, скажите, что вы прочли все, скрытое в моем сердце, и не отвергнете его.

Дорогие мне уста не раскрылись для ответа. Но на них играла мягкая, ласковая улыбка, и я понял, что могу надеяться. Доныне я помню и благословляю тот час! Он был — лучший в моей жизни.

ГЛАВА LXXVII

Простившись с Эллен, я поспешил к сэру Реджиналду. В холле царил обычный перед отъездом беспорядок. Я перепрыгнул через груды книг и ящики, преграждавшие мне путь, и взбежал вверх по лестнице. Гленвил, как всегда, находился в полном одиночестве. Лицо его было не так бледно, как вчера, и, увидев, как оно просияло при моем появлении, я, опьяненный своим счастьем, возымел надежду, что он, может быть, справится и с врагом своим и с болезнью.

Я поведал ему обо всем, что произошло сейчас между мною и Эллен.

— А теперь, — добавил я, крепко сжимая его руку, — у меня есть к тебе одно предложение, на которое ты должен согласиться: позволь мне сопровождать тебя за границу. Я поеду с тобою в любое место, которое ты предпочтешь. Вместе обдумаем мы все возможные способы сохранить в тайне наше убежище. Я никогда не стану заговаривать с тобою о прошлом. В часы, когда тебе захочется одиночества, я не стану докучать ненужным и несвоевременным выражением своего сочувствия. Я стану заботиться о тебе, охранять, поддерживать с такой нежной любовью, какой не питал бы и к родному брату. Видеть меня ты будешь лишь тогда, когда пожелаешь. Никто не нарушит твоего одиночества. Когда тебе станет лучше, — а я уверен, что так будет, — я отправлюсь обратно в Англию и в самом крайнем случае обеспечу сестре твоей защитника. Затем я возвращусь к тебе один, ибо место твоего добровольного затворничества опасно раскрывать кому бы то ни было, даже Эллен, и останусь с тобой до… до…

— До конца! — прервал меня Гленвил.