– «Мир-город» – так раньше переводили название «Иерусалим». Все вспоминают Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича с их лужей, но в «Миргород» входит и эпический «Тарас Бульба».

    – Ну, лужа – это центр стабильности! Эстафета веков!

    – Сейчас на месте той лужи – пруд с лебедями. Источник миргородской целебной воды! Иван Иванович с Иваном Никифоровичем по золоту ходили. Вот вам и разница.

    – А дождь, между прочим, кончился. Пошли?

    Чашки с легким стуком опустились на пластик.

    Пошли? Пошли!

    Встречаемся в полночь – возле разрушенной церкви. Или утром под часами на главной площади. Или в полдень у старой мельницы.

    Легко стукнула дверь.

    – Сочинители! – вздохнул бармен, соткавшись прямо из воздуха, пропахшего горелым кофе. – Наворотят мудростей! Разве что пан ректор Киевского университета ихние выкрутасы разберет, и тот небось в затылке лысом не раз, не два почешет!

    – Какие ведьмы в наше просвещенное время? – согласился кофейник. – Какие черти? Писали бы лучше про драконов, про баронов… Мебель, понимаешь, им переверни!

    Белый стол поднял ножку и почесался. В идее перевернуться было что-то привлекательное. Но спорить с бывалым кофейником он не решился.

    – А все-таки что ни говори, как ни верти, – Портрет задумался, степенно кивнул, – а все-таки разное в мире бывает. Редко, но бывает!

    И не выдержал: скосил левый глаз на пентакль.

    Словно боялся, что две верхние кнопки отвалятся и звезда в круге перевернется вверх тормашками, как мебель у короля нонсенса. Тогда хоть в окошко прыгай…

    Зачем выпрыгивать в окно, если любой этаж – первый?!

    Пентакль упрямцев

    I.

    Когда пентаграммы, иначе – пентакли,

    Закружат дома в безымянном спектакле

    И демоны освободятся – не так ли? -

    То вздрогнет асфальт под ногой.

    И пух тополиный – волокнами пакли,

    И с бурсы хохочет угодник Ираклий,

    И глотка охрипла, и веки набрякли…

    Ты – нынешний?

    Прошлый?

    Другой?!

    Пройдись не спеша от угла до угла,

    Дождись, пока в сердце вонзится игла.

    БАШТАН

    Хата была очень стара. За десятки лет соломенная кровля поросла мхом, а плетенный из лозы дымарь кое-где разрушился, и потому дым шел не только сверху, но и валил из прорех. Никого это не печалило. Хату белили каждый год перед Пасхой. Рядом помещалась комора – хозяйственная пристройка, сарай. Перед ней имелся широкий порог, на котором можно было играть «в камушки», или выстругивать что-то, или просто сидеть; правда, посиделки случались редко.

    Вся семья работала, и даже для младшенькой – Оксанки – всегда находилось дело.

    Омелько был предпоследний ребенок в семье. По возрасту ему давно полагалось доверить корову, но доверяли только черную свинью, которую следовало гнать на выгон и не отходить от нее ни на шаг. Свинья так и смотрела в чужой огород – Омелько не мог ни прикорнуть, ни с хлопцами поиграть, ни лодочку смастерить.

    Свинья свою власть понимала, смотрела на Омельку нагло и хрюкала издевательски.