– Нервничает, – шепотом пояснила мама. – Полет для него большое испытание – если самолет разобьется, то его прах смешается с нашим – и все, душа будет идти к Богу миллион лет. С неясными, причем, перспективами.

– Да не, – сказал я. – Ему белой девушкой хочется покомандовать, когда еще доведется? А тут можно. Все просто.

– Что? – мама притворилась, что не расслышала.

– Месть сикхов, – пояснил я. – Обычное дело.

Мама толкнула меня в бок локтем, во «Всемирной истории пошлости» мигом прибавилось три страницы, Великанова, сможешь ли ты меня забыть?

– Курицу или рыбу? – улыбнулась стюардесса.

Я всегда выбираю курицу.

Мама всегда выбирает рыбу.

Сикх выбрал две курицы и две же съел.

Следующие два часа мама скептически смотрела хмурый шведский детектив, в котором присутствовали омерзительные семейные тайны, убийство несовершеннолетних, заговор, психи, снова заговор, и самыми приличными людьми оказывались престарелые нацисты-энтомологи. Впрочем, это мог быть датский детектив. Когда глаза мамы начали стекленеть под напором беспощадного скандинавского трэша, она подложила под голову книжку в мягкой обложке. И уснула. Моя мама легко засыпает лишь с книгой, она повелительница книг с шестнадцати лет, она работает в Книжной палате и состоит в тайной организации истинных книголюбов, цель которой поработить весь мир. Ложа Гуттенберга. Мама там на хорошем счету. А мне в полетах нравятся облака.

Иногда облака бывают необыкновенно хороши: летишь-летишь через белую пелену, а потом раз – сбоку открывается разрыв, и в нем облачные столбы, похожие на звездные колыбели, я всегда, как такое вижу, вспоминаю про поля Бога. И встречный аэробус над ними больше всего похож на стартрекер.

В этот раз хороших облаков не попадалось, ерунда жидкая, Господь утомился и спал, курица, рыба, так что я стал смотреть кино.

Сикх кино не смотрел, снял кеды. Наверное, действительно нервничал. Рослая кубинка на это посмотрела с неодобрением, но спорить не стала, вытянулась на двух захваченных сиденьях и стала спать. Я в самолетах спать не особо люблю, у меня челюсть отвисает. А потом можно сползти головой к иллюминатору и уснуть виском на стекле, но это довольно опасно – дрожь запросто вползет в голову, и если спать под эту дрожь, то сны могут привидеться самые необычные. Но, видимо, уснул, и повезло – все-таки без снов.

– Джексонвилл!

Я вздрогнул. Мама пыталась смотреть в окно через меня.

– Джексонвилл! – с ожидаемым энтузиазмом повторила мама.

Я поглядел вниз. Джексонвилл состоял в основном из продолин, поперечин и реки темно-синего цвета. Вдоль берега в три ряда белели яхты и лодки, а над ними в воздухе висели разноцветные точки, похожие на драже, сначала не понял, потом догадался – воздушные шары, праздник американского воздухоплавания.

– Один из крупнейших городов США, – сообщила мама. – Красивый город, современный, жемчужина Флориды. Кстати, побратим Джексонвилла – Мурманск.

Как же, как же. Мама была в десятом классе влюблена в мальчика, а он потом с родителями уехал в Джексонвилл, они адвентисты были. Мама мне показывала его на общеклассном фото – широкая челюсть, широкие плечи, раздвоенный подбородок, такому одна дорога – в Джексонвилл. Он потом в армии американской служил и работал на заправке.

Самое смешное – историю про мальчика и Джексонвилл я прочитал в какой-то книжке, удивился, заподозрил, не мама ли эту книжку написала? А что, это вполне, филологи рано или поздно берутся за перо, профдеформации дают о себе знать. А моя мама на тайного писателя вполне смахивает – каждый вечер проводит на диване с ноутбуком, мы-то с отцом думаем, она статьи пишет, а она прозу.