Голова колонны свернула в боковую аллею. Не дожидаясь, пока пройдут все, Хелмицкий пошел напрямик в том же направлении. Убитых должны были хоронить в конце кладбища. Когда он вышел из-за деревьев на прогалину, гробы, высоко поднятые над головами, приближались к приготовленной яме. Вокруг нее широким полукругом стояли красные знамена. Держа шляпу в руке, он подошел поближе. От кладбищенских ворот наплывали сюда все новые и новые толпы. На дорожке они уже не умещались и, растекаясь по сторонам, молчаливым, угрюмым кольцом обступали могильную яму. Щуку Хелмицкий потерял из виду, зато перед ним все время маячили два гроба, медленно подвигавшиеся вперед. Издали было похоже, будто их несет вся толпа.

Он уже хотел нырнуть в нее, но почувствовал на себе подозрительный взгляд стоявшего рядом милиционера.

Хелмицкий растерялся, но лишь на мгновенье.

— Кого хоронят? — вполголоса спросил он, подходя к милиционеру.

Тот, простой рабочий парень с виду, еще раз внимательно окинул его взглядом и, должно быть, приняз за приезжего, ответил хриплым голосом:

— Жертв фашистских извергов.

Хелмицкий кивнул и отошел в задние ряды. Там стояли рабочие — кряжистые, угловатые, плохо одетые. Их простые, даже несмотря на загар серые, изможденные лица были так схожи, словно сама жизнь своим трудом и невзгодами сгладила их, оставив только одно общее выражение силы и упорства. Стоя вот так, плечом к плечу, они казались одной огромной, монолитной массой, не различавшейся ни одеждой, ни возрастом, ни ростом.

Ближайшие рабочие оглянулись на Хелмицкого. И хотя взгляды их ничего не выражали, он почувствовал себя чужаком. В этот момент гробы замерли над толпой и чьи-то невидимые руки стали опускать их на землю. Толпа всколыхнулась и зашевелилась. Воспользовавшись этим, Хелмицкий отступил назад. На свежей, молоденькой травке лежали нежные, светлые солнечные блики. Он поднял голову. Небо прояснилось, и сквозь серую пелену туч слабо просвечивало мутное, далекое солнце. Ветер стих совсем. И в этой не нарушаемой ни единым шорохом тишине он вдруг увидел Щуку.

Взобравшись на кучу земли, вырытой из могилы, большой, грузный, возвышался он над толпой. С минуту постояв неподвижно, он поднял голову и крикнул:

— Товарищи!

Его сильный, выразительный голос разнесся далеко над толпой.

— Три дня назад, — решительно, немного глуховато, но зычно сказал он, — когда тела их еще не остыли, кто-то из вас спросил меня: до каких же пор будут гибнуть в Польше наши люди? Я тогда не нашелся, что сказать, и спросил: а вас это пугает?

Он говорил медленно, как бы с трудом подыскивая слова, и внимание слушателей было напряжено до предела. Тишина стояла такая, что звенело в ушах. Хелмицкому даже издали была ясно видна грузная фигура Щуки над морем голов. В памяти у него отчетливо запечатлелось его большое, с крупными чертами лицо и тяжелые, полуопущенные веки. Он, даже не глядя, мог представить себе это лицо и опустил глаза. По тоненькому стеблю одуванчика полз жук-бронзовка. Хелмицкий был совершенно спокоен, только устал и хотел спать. Громкий голос Щуки доходил до него, как сквозь сон.

— Товарищи! Кто идет на смерть ради ложных идей, несущих рабство, несправедливость, унижение и насилие, тот недостоин уважения людей и звания человека. Когда произносятся такие священные слова, как героизм, братство и солидарность, мы, прошедшие сквозь тягчайшие испытания последних лет, прежде всего спрашиваем: а во имя чего ты совершил свой геройский подвиг? С кем ты заодно и что ты понимаешь под братством? Ведь иначе пришлось бы поставить знак равенства между героизмом фашистских солдат и борцов за свободу. Мы так не делаем. Все эти годы мы осуждали тех, чьи действия служили насилию и несправедливости, несли гнет и унижение.