Алиция проснулась. Она села и ощупью, еще спросонья, стала искать выключатель. Наконец нашла и зажгла свет.

Антоний стоял на коленях тут же, на постели. Большой, грузный, угловатый. Лицо бледное, перекошенное от страха. В полосатой пижаме, с бритой, обезображенной головой, он был похож на преступника, выпущенного из тюрьмы. Когда он поднял на нее остекленевшие, неестественно расширенные глаза, она инстинктивно отшатнулась.

— Погаси! — невнятно пробормотал он.

Она повиновалась. Комната снова погрузилась во мрак. Антоний не шевелился. Прижавшись к своей подушке, она видела в темноте очертания его большого, неподвижного, как колода, тела.

— Антоний!

Молчание.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Почему ты не ложишься? — с трудом сдерживая дрожь в голосе, спросила она.

Он лег. Снова наступила тишина.

— Антоний…

— Что?

— Тебе что-нибудь приснилось?

— Наверно. Не помню.

— Ты вскрикнул.

— Разве?

— Я проснулась от твоего крика.

— Очень жаль.

Он говорил спокойно, отчетливо выговаривая слова. Страх оставил его. Все прошло. На душе опять стало спокойно. Вытянувшись, лежал он на спине с закрытыми глазами и старался дышать ритмично, как во сне, хотя знал, что заснет не скоро. Его все сильней тяготило присутствие жены. Чего ей надо? Почему вместо того, чтобы спать, она сидит, насторожившись, в своем углу и чего-то ждет? На что она рассчитывает? Он не нуждается в ее заботах. Обойдется без ее любви и нежностей. Ему ничего от нее не надо. Только очень близкие когда-то люди могут вдруг стать такими бесконечно чужими, как сейчас вот эта женщина, которая делила с ним супружеское ложе. Что она знает о нем? Как смешны ее жалость и беспокойство! Все ее благие порывы и желания пропадали всуе, ненужные и напрасные. И вдруг он почувствовал, что именно за доброту, верность, нежность и преданность может ее возненавидеть. Когда он понял это, ему стало легче. Он даже чуть не захлебнулся от ненависти и глубоко вздохнул.

Алиция пошевелилась.

— Не можешь заснуть?

— Не могу.

Она замолчала. Но Косецкий знал: Алиция не ограничится этим вопросом, и терпеливо ждал. Неуловимо быстрые, юркие мысли мелькали у него в голове. Он еще не знал, как и когда ему удастся побольнее ранить жену, но сознание, что он это непременно сделает, наполняло его радостью. Ему не пришлось долго ждать.

— Антоний!

— Что?

— Я хочу тебя о чем-то спросить…

— Пожалуйста.

— Может, я мешаю тебе спать?

— Нет. Я слушаю тебя.

Она заколебалась. Днем у нее не хватило бы духа начать этот разговор. А сейчас темнота придавала ей смелости.

— Я все время думаю об этом.

— О чем?

— Почему ты молчишь и скрываешь все, Антоний? Ведь я знаю…

— Что ты подразумеваешь под этим «все»?

— То, что ты пережил…

— А-а!

— Я ведь знаю, как тяжело тебе пришлось, какие ужасы ты перенес. Но если бы ты только захотел…

— Что бы тогда было?

— Раньше, когда у тебя бывали неприятности или огорчения, ты всегда делился со мной. Вспомни.

— Да?

— Не помнишь?

— Возможно.

У нее слегка задрожал голос.

— Неужели я для тебя теперь совсем чужая? И ничем не могу тебе помочь?

— Какую помощь ты имеешь в виду?

Она снова замолчала. «Сейчас начнет плакать», — подумал он. Но она не заплакала.

— Ведь мы с тобой были когда-то счастливы, Антоний, — сказала она тихо.

Ах, вот оно что! «Были, когда-то…» На все лады изменяет прошедшее время.