— В такое позднее время? — проворчал скрипач.

Котович грозно насупил брови.

— Истинные артисты не замечают времени. Ни слова больше! Я требую беспрекословного повиновения. Полного повиновения.

Откуда-то из глубины зала шариком выкатился сопящий Сломка. Котович издали остановил его повелительным жестом.

— Стой! Стой, любезный! Ни с места! Нищие духом могут только смотреть. Ни слова больше.

Торжественный вид и повелительный голос Котовича подействовали на Сломку, и он послушно отступил к столикам. Двое-трое официантов подошли поближе. Впереди — тот молодой, которого Сломка возненавидел. Между тем пьяный галдеж в баре прекратился. Оттуда доносился только нестройный шум, означавший, что гуляки собираются домой.

Котович, жестикулируя, таинственным шепотом что-то объяснял музыкантам. Те растерянно переглядывались. Потом он отступил на несколько шагов и взглянул на них, словно оценивая, какое впечатление произвели его слова.

— Ну как, господа?

— Не получится, пан директор, — пробурчал толстяк скрипач.

— Ведь мы никогда этого не играли, — с львовским акцентом протянул саксофонист.

На лице Котовича изобразилось благородное негодование. Отступив еще на шаг, он таким убийственным взглядом смерил с этой дистанции скрипача и саксофониста, что толстяк, стоявший ближе к нему, начал торопливо оправдываться.

— Поймите, пан директор…

— Не желаю слушать никаких объяснений.

— Что-нибудь из нашего репертуара, — пожалуйста, сыграем, почему же нет? — примирительно отозвался саксофонист. — Марш какой-нибудь, чардаш…

— Ха! — воскликнул Котович. — Ни слова больше! Ни слова.

Молодой пианист, который держался в стороне во время этой сцены, подошел к товарищам.

— Забавный тип, — шепнул он на ухо скрипачу. — Что он просит сыграть?

Скрипач пожал плечами.

— Полонез Шопена!

— Какой?

— А черт его знает! Мы же не можем это играть.

Пианист подошел к Котовичу.

— Какой вы желаете полонез, уважаемый пан?

Котович глянул на него свысока.

— A-dur, молодой человек. A-dur.

— Отлично! — Пианист потер руки. — Там-та-там. Тара-тата-тата-татам… Этот?

Котович просиял.

— Отлично! Превосходно! Я счастлив, что встретил вас, молодой человек. Спасибо. Вы слышали, господа? Среди вас есть великий артист. Итак, смелее! Ни слова больше. Никаких возражений! Это исторический момент. Un moment historique!

Пианист пошел совещаться с товарищами. Больше всех протестовал толстяк скрипач, но в конце концов музыканты, видно, сдались: перебрасываясь на ходу замечаниями, они поднялись на эстраду и стали вынимать инструменты. Котович, скрестив руки на груди, наблюдал за их приготовлениями.

— Отлично, господа! — воскликнул он. — Смелей. Начинать по моему знаку…

Официант, которого возненавидел Сломка, подтолкнул своего товарища:

— Силен, бродяга!

К ним подошли еще несколько официантов. Из дверей кухни в глубине зала с любопытством выглядывали судомойки. Один мальчишка-коридорный даже влез на стол, но старший официант согнал его оттуда, как кошку.

Котович был как раз посередине зала, когда из бара с шумом и гамом повалила направлявшаяся к выходу компания. Сломка поспешил было им навстречу, но Котович и тут остановил его:

— Стой, любезнейший! Ни с места. Налево кру-у-гом!

И, не обращая больше на него внимания, обернулся к вошедшим. Их было человек двадцать. Ганка Левицкая, которая только что отплясывала на столе канкан, теперь, с пьяным смехом вихляя бедрами и задрав длинное вечернее платье выше колен, изображала негритянскую танцовщицу.