— Ты с ума сошёл, здесь же что ни поезд — то сотни чужих глаз. И потом такое дело, — спокойно и с деловой строгостью продолжал Рутенберг. — Я для верности приготовил записку Рачковскому, в которой прошу его в исключительно важных интересах поторопиться с нашей встречей. Ты же понимаешь, что значит для него заполучить мою собственноручную записку.

— Я же ещё когда предлагал тебе дать её мне, — напомнил Гапон.

— Тогда я ещё не решался на это. Так вот, записка спрятана у меня на даче, я боюсь носить её с собой, мало ли что… Идём, идём, надо же нам поговорить в спокойной и надёжной обстановке.

Когда они подошли к даче и Рутенберг стал отпирать калитку, Гапон, окинув дачу быстрым взглядом, спросил:

— Там никого нет?

— Тут иногда только ночует нанятый мною сторож, но я его вчера отпустил на неделю, он поехал к родне в Лугу. Скажи-ка лучше, ты, пока ехал, хвоста за собой не заметил?

Гапон рассмеялся:

— Чист, как ангел. Рачковский сказал мне, что они за мной уже давно не приглядывают. Но ты, я вижу, труса играешь…

— Если бы ты понимал, на что я решился, тебе было бы не до смеха.

Дача снаружи была заперта на висячий замок. Рутенберг начал его неторопливо отпирать.

— А другой ход есть? — спросил Гапон, заглянув за угол дома.

— Он запирается изнутри засовом, — ответил Рутенберг, распахивая дверь.

Они вошли в тёмную переднюю. Рутенберг приоткрыл на окне внутреннюю ставню, стала видна узкая лестница на второй этаж. Поднялись в большую комнату с крытой верандой. Гапон сбросил шубу, сел на деревянный диван у стены и, нервно потирая руки, вытянул ноги в новеньких ботах.

Рабочие-судьи находились в соседней комнате, на двери в которую висел замок, который не был заперт, в нужный момент Рутенберг мог мгновенно снять его и распахнуть дверь. А теперь он, медленно шагая по комнате, начал разговор.

— Прежде всего я хочу услышать твоё слово священника. Речь пойдёт о душе, на которую я лишний грех брать не хочу.

Гапон рассмеялся:

— Давай, исповедуйся… раб божий…

— Я решил дать Рачковскому ниточку к акции против Дурново. И ещё — к акции, которая готовится в Москве против генерала Дубасова.

— Отлично, Мартын! — воскликнул Гапон. — Могу тебя заверить, тут пахнет уже не двадцатью пятью тысячами, а помножь на четыре. Понял?

— Деньги деньгами. Но я беру на душу великую тяжесть — ведь охранка похватает наших людей и их повесят. Наверняка! Всех повесят. А мы с тобой останемся при больших деньгах. Может быть грех тяжелее? — он замолчал, изображая душевные муки.

— Но разве сам ты после Девятого января не учил меня, что революция без крови и жертв не бывает? Учил, и я этот закон принял. Я и самоубийство Черемушина отнёс на этот закон.

— Вот тебе и на, — удивился Рутепберг. — Ты же сам дал ему револьвер, чтобы убить Петрова, а он выстрелил в себя. При чём тут революция?

Гапон подобрал ноги и всем телом подался вперёд:

— Ну допустим даже, что одного-двух схватят. Но опито погибнут за революцию, которая без крови не бывает! И вообще, мы говорим не о том. Я сегодня утром созвонился с Рачковским. Он ждёт тебя завтра в восемь вечера.

— Где?

— В его любимом месте — у Кюба.

Помолчав, Рутенберг сказал обречённо:

— Мне остаётся успокоить душу одним — что меня казнят свои. Как в молитве: смертью смерть поправ.

— И сущий во гробу жизнь даровав, — почти весело подхватил Гапон.