|
Считал, что может сбежать от разочарования. Кто знает, может, ему это и удалось. Но один вопрос меня до сих пор мучает. Его уход был как гром среди ясного неба. И только потом я поняла, насколько тщательно он все спланировал. Это вовсе не был спонтанный поступок. То, что он продал мою машину, я еще могла бы простить. Но как он мог предать Анну? Они были очень близки, он обожал ее. Я для него была не так Анна… Может быть, только в первые годы, когда я смотрела на него широко открытыми глазами. Но после рождения Анны – все… и я до сих пор не понимаю, как он мог ее бросить. Как разочарование в своей несбывшейся мечте может пересилить любовь к своем ребенку, к самому важному, что есть у человека в жизни? Это и привело его к смерти, и он никогда не вернулся.
– Я думала, это неизвестно – жив он или умер. – Конечно, умер. Его не было двадцать четыре года. – Анна считает, что видела его на улице. – Она видит его на каждом углу. Я пыталась убедить ее примириться с неизбежным, осознать, наконец, жестокую правду. Никто из нас не знает, что с ним случилось, что он делал, чтобы преодолеть свое разочарование. Но, конечно, его нет в живых. С такими грузом фантазий, как у него, долго не проживешь. Генриетта замолчала. Горестно вздохнула собака в корзине. – И что же с ним случилось? – спросила Линда. – Я же сказала – не знаю. Иногда я пытаюсь представить себе его. Мне кажется, он идет по берегу, свет такой яркий, что мне надо щуриться, чтобы его разглядеть. Вдруг он останавливается и заходит в воду. Идет все глубже, видна только голова… потом исчезает. Она снова начала что‑то играть, не касаясь клавиш. – Думаю, он сдался. Когда понял, что мечты – это только мечты, не более того. И что Анна, которую он бросил – реальный человек. Но тогда уже было поздно. Его всегда мучила совесть, хотя он и старался это скрыть. Генриетта со стуком захлопнула крышку рояля. – Еще кофе? – Нет, спасибо. Я, пожалуй, пойду. Генриетту явно что‑то беспокоило. Вдруг она взяла Линду за руку и начала что‑то напевать. Линда знала эту мелодию. Голос Генриетты то срывался на крик, то вновь делался нежным и чистым. – Ты знаешь эту песню? – спросила она, оборвав пение. – Да. Только не знаю, как она называется. – «Buona Sera». – Это по‑испански? – По‑итальянски. Означает «доброй ночи». В пятидесятые годы была очень популярна. Сейчас часто воруют старые произведения. Или уродуют их. Из Баха делают поп‑музыку. А я поступаю наоборот. Я не делаю поп‑хиты из баховских хоралов. Я беру «Buona Sera» и превращаю ее в классическую музыку. – Получается? – Я изменяю ноты, структуру, ритм, заменяю гитару текучими голосами скрипок. Я создаю симфонию из банального мотивчика длиною в три минуты. Когда будет готово, я тебе сыграю. Может быть, когда‑нибудь люди поймут, чего я пытаюсь достичь все эти годы. Генриетта проводила ее к выходу. Пес поднялся и тоже пошел с ними. Кота нигде не было видно. – Буду рада, если ты еще раз соберешься меня навестить. Линда пообещала и двинулась в путь. Над морем, где‑то в стороне Борнхольма, клубились грозовые тучи. Линда остановила машину у обочины и вышла. Вдруг ей захотелось курить. Она бросила курить три года назад, но желание выкурить сигаретку время от времени появлялось, хотя все реже и реже. Матери не все знают про своих дочерей, подумала она. Например, она даже не представляет, насколько близки мы с Анной. Если бы представляла, не стала бы утверждать, что Анна постоянно видит отца на улице. Она бы мне рассказала. В чем, в чем, а в этом‑то я уверена. Она посмотрела на надвигающуюся тучу. |
