Она отвернулась, пошла в свой угол, села на кровать, на которой спала все годы, — это была уже старая железная кровать, но еще приличная на вид.

— Где же ты жить будешь?

— Я же сказала, в общежитии. Пойду работать, поступлю в вечернюю школу рабочей молодежи.

Он погасил сигарету, открыл форточку.

— Все, как есть, успела обдумать…

Она промолчала. Он был верен себе, ни с кем не любил портить отношения.

— Ладно, — сказал. — Раз ты так хочешь, пусть так оно и будет. Соскучишься — приходи, будем рады…

— Кто мои родители? — спросила Валя. — Они живы?

— Нет. Тебе было неполных три года, когда мы взяли тебя к себе.

— А они кто были?

— Твой отец работал на нашем заводе. В цеху случилась авария, и он погиб.

— А мама?

— Она умерла спустя несколько месяцев, от заражения крови.

— Вы ее знали?

— Нет. Отца твоего видел, очень приятный был человек, хорошо пел, у нас на заводе многие его помнят.

— А я на кого похожа?

Он задумался.

— Пожалуй, немного на отца, глаза такие же…

— А как же вы взяли меня? Почему?

— Мне сказали в завкоме, что девочка, то есть ты, осталась одна. Совсем одна, ни отца, ни матери. И тогда мама… — Он запнулся, посмотрел на Валю, потом продолжал снова — Тогда мама сказала: «Возьмем девочку к себе». Мы взяли тебя, удочерили, и ты носишь нашу фамилию.

— Понятно, — промолвила Валя.

Как же это все ужасно! Почти одновременно потеряла родных отца и мать, осталась совсем одна. И чужие люди взяли ее к себе, и фамилия у нее с тех пор не своя, чужая…

Что ж, они, наверное, теперь очень даже будут довольны, что наконец-то избавились от приемыша!

Слово, только недавно услышанное в булочной, как бы жгло ее. И она все время повторяла про себя «приемыш, приемыш», будто хотела, чтобы это слово укрепило ее решение и не дало отступить назад.

А мама заплакала, когда Валя уже собралась уходить совсем. Хлюпала носом, не вытирая слез, катившихся по щекам, и Валя словно впервые увидела, как она постарела за эти годы: лицо желтое, виски обтянуты, на лбу и на щеках морщины, должно быть, и в самом деле больная.

— Как же, — спросила мама, — так и уйдешь от нас? Почему?

— Я уже сказала, — устало ответила Валя. — Ты все знаешь.

Мама заплакала еще горше. И плача, говорила все одно и то же:

— Как же так? А? Почему же ты так решила?

Валя не отвечала ей. Деловито собирала немногие свои вещи.

Сознавала ли она, что поступает жестоко? Позднее, когда осталась одна, уже в общежитии швейной фабрики, она снова вспомнила несчастное, заплаканное лицо мамы, прерывающийся от слез голос, худую ладонь, в которой был зажат мокрый носовой платок…

Нет, Валя не могла признать себя жестокой: она считала себя вправе поступить так, как поступала. И даже потом, когда стала старше, все равно оправдывала себя: ведь оба — приемные ее отец и мать— относились к ней совсем не так, как, ей казалось, они относились бы к родной дочери.

И хотя Валя не считала себя неблагодарной, в сущности, она все-таки оказалась я жестокой и неблагодарной: по молодости лет она не понимала, что от людей нельзя требовать больше того, что они могут дать. Каждый в силах давать лишь то, что он может. А Валя не понимала да и не хотела понимать этого…

5

Первый день в общежитии начался с конфликта. Комендантша — толстенная тетка, волосы завиты в мелкие кудельки, щеки тугие, красные, словно помидоры, — привела Валю в большую, светлую комнату, сказала:

— Вот твоя койка, у окна…

Валя обрадовалась: у окна, каждый знает, самое лучшее место.