– Как настоящий «мусор» из американских детективов, – не удержался Шацкий.

– Так мы неправильно сделали?

– Очень хорошо. Молодцы.

Зазвонил телефон. Шацкий извинился и снял трубку.

– Привет, Тео. Не хотела мешать, у тебя свидетель, но Пещоху дали пятнадцать.

– Великолепно. А как обоснование?

– Прекрасно. Адвокат не имел к нам претензий, собственно, повторил на камеру все твои слова из обвинительного акта и заключительной речи. Тебе стоит с него слупить тантьемы. Возможно, не будет апелляции. Пещох – исключительная гнида, и на месте его адвоката я бы опасалась, что после апелляции ему еще пару лет добавят.

Эва была права. Пещох совершил умышленное убийство жены из-за ничем не обоснованной ненависти. Это было грязное домашнее убийство из разряда тех, которыми не интересуется даже желтая пресса. Запущенная студия, супружеская пара безработных, плач, вопли и скандалы, удары головой об угол шкафа вместо обычного мордобоя. В течение четверти часа. Даже патологоанатом был потрясен. И это, по мнению защиты, – «побои со смертельным исходом». Господи милосердный! Шацкий предпочел бы подметать улицы, чем наняться попугаем в уголовных делах.

– Спасибо, Эвуня. Будет тебе кофе.

– Принесешь мне в постель?

Он придушил в себе улыбку.

– Кончаем разговор. Па.

Ярчик блуждала взглядом по его кабинету. В нем не было ничего интересного, кроме вида на серое здание Министерства сельского хозяйства за окном. Над столом Али висели смешные детские рисунки, у стола Шацкого – только календарь с видом Татр и афоризм Штаудингера в рамочке: «Откуда ветер ни примчится, всегда в нем запах Татр таится».

– Как вы думаете, кто из вашей группы его убил? – спросил он.

Вопрос застал врасплох.

– Не знаю. Понятия не имею. Я только обнаружила тело.

– Понимаю. Но если бы потребовалось назвать одного человека, кто это был бы? Доверьтесь вашей интуиции. Я спрашиваю просто так, наверняка мой вопрос не будет иметь последствий. Вы ведь наблюдали за этими людьми в течение двух дней почти без перерыва.

Барбара Ярчик поправила очки. Она сидела неподвижно, глядя не на Шацкого, а на стену за его спиной. Затем, не поворачивая головы, сказала:

– Во время сеанса пан Эузебиуш играл роль сына пана Хенрика. И этот сын, по крайней мере в исполнении пана Эузебиуша, был ужасно грустный, а еще было видно, как сильно обижает его отец. И я подумала: может, это он – из мести отцу, вы ведь понимаете. Что тот не знал любви и все такое.

Только теперь она взглянула на Шацкого, который ничегошеньки не понял из сказанного. Взрослый мужчина убил другого мужчину, потому что во время терапии изображал его сына, который страдал из-за нехватки отцовской любви? Что за чушь.

– Понимаю, – сказал он. – Большое вам спасибо.

Женщина внимательно прочла протокол, прежде чем его подписать. Несколько раз поморщилась, но ничего не сказала. Они попрощались, и Шацкий предупредил, что наверняка будут новые вызовы, один или несколько. Ярчик стояла у дверей, когда ему в голову пришел еще один вопрос.

– Что вы почувствовали, когда его нашли?

– Сначала я была поражена, ужасный вид. А когда успокоилась, почувствовала некоторое облегчение.

– Облегчение?

– Прошу правильно меня понять.