|
В Бретани деревенские парни поют эту песню новобрачным в день их свадьбы: Пришли мы все сюда поздравить новобрачных: И вашего супруга И вас, его подруга! Покрепче всех цепей колечке золотое: Навек соединило - Лишь разлучит могила! Теперь уж не для вас и пляски и забавы, - Куда уж вам, соседка! Теперь вы - домоседка. Вам больше не плясать, а быть женой примерной И, кроме лишь супруга, Не знать иного друга. Примите же цветы, что мы вам преподносим. Ах, век цветов не боле, Чем век девичьей воли! Этот народный напев был полон прелести и не уступал по красоте тому мотиву, на который Шатобриан положил свои стихи: “Скажи, ты помнишь ли, сестрица?” Какая же бретонка, услышав его вдруг в Шампани, маленьком бриарском городке, устояла бы перед властью нахлынувших воспоминаний о родном ей древнем и славном крае, отраженном в этой песне, как в зеркале, со всем своим добродушием, со своими нравами и картинами природы! Песня дышала какой-то глубоко трогательной меланхолией, навеянной мыслями о жизни. Эта способность безыскусственного и зачастую веселого напева пробуждать в душе целый мир серьезных, нежных и грустных образов - особое свойство тех народных песен, которые представляют собой как бы музыкальный пережиток, если под словом “пережиток” понимать все то, что пережило народы и уцелело среди исторических потрясений. Рабочий не спускал глаз с занавесок мансарды, но после первого куплета не уловил за ними никакого движения. При втором - коленкор заколыхался. А при словах: “Примите же цветы” - в окне показалось девичье личико. Белая ручка осторожно приоткрыла окно, и молодая девушка приветливо кивнула головой - в тот самый миг, когда странник заканчивал песню двустишием, бесхитростно выражавшим меланхолическую мысль: Ах, век цветов не боле, Чем век девичьей воли! Юноша достал вдруг из-под куртки золотистый цветок, цветок дрока, часто встречающийся в Бретани, но сорванный, конечно, на полях Бри, где он большая редкость. - Неужели это вы, Бриго? - тихо спросила молодая девушка. - Да, да, Пьеретта. Я живу в Париже, а сейчас брожу по Франции странствующим подмастерьем; но готов обосноваться здесь, раз вы здесь живете. Тут во втором этаже, под комнатой Пьеретты, щелкнул шпингалет. Бретоночка в смятении бросила одно только слово: “Бегите!” - и юноша, точно вспугнутый лягушонок, отскочил к переулку, который, огибая мельницу, ведет к Большой улице, главной артерии нижнего города; но как он ни был проворен, его башмаки с подковками громко застучали по мелким камням провенской мостовой, и этот звук, легко различимый среди пения мельничных колес, мог быть услышан тем, кто открывал окно. То была женщина. Ибо нет мужчины, который бы вырвался из сладостных оков утреннего сна, чтобы послушать трубадура в рабочей куртке; только дева просыпается при звуках любовной песни. Это действительно была дева - притом старая дева. |
