— Надеюсь, это не все?

— Еще бы.

Синицын рассказал о черном «мерседесе», о взрыве, который уничтожил его машину, о воротах сарая, спасших ему жизнь…

— Ну, профессор, скажу прямо: влип ты в дерьмовое дело.

— Может, пойти с ним в милицию?

— Лучшего не придумал?

— Нет. Или на Лубянку? В федеральную контрразведку?

— Ты даешь, Валера! — Климов хотел ткнуть его кулаком в плечо, но тут же опустил руку и сморщился. На резкое движение рана отозвалась мучительной болью. Климов сдержал стон, стискивая зубы.

— Мати мити их всех разом!

Отдышавшись, уже спокойно, без резких движений, заключил:

— Какая милиция? Какая Лубянка? Милый мой, это все одна лавочка! Куда ни сунешься — одна беда. По такому случаю белоруссы говорят так: хоть сову об пень, хоть пень об сову — все равно сове больно.

Он встал.

— Погоди, сейчас соберу на стол. Все равно дет у тебя издох, так что посидим, поговорим. Гости у меня не часто. Да и пока жена уехала к теще…

Вскоре на столе появилась бутылка «Столичной», закуска домашнего приготовления: соленые огурчики прошлогоднего засола, патиссоны, колбаска, неизменный хлеб — белый и черный.

Они сели за стол. Выпили по первой рюмке молча. Без тостов и слов, только чокнулись, услаждая слух тонким звоном стекла.

— Так почему ты не советуешь искать помощи у органов? — спросил Синицын, отойдя от переживаний первого глотка.

— Потому, Валер, что ты плохо разбираешься в колбасных обрезках.

— Тогда просвети неученого. — Синицын не скрыл обиды.

— Ты в бутылку не лезь, — успокоил его Климов. — Я не собираюсь тебя учить, как отличить воробья от галки. Не сомневаюсь, в этом дашь сто очков вперед. А вот в государственных переворотах ты, мой дорогой профессор, как теленок на льду: копыта врозь и пузом о землю.

— Я серьезно: просвети.

— В любом заговоре, если его организуют не студенты, должны принять участие военные, и не солдатики, а генералы. Это раз. Должны быть люди из органов безопасности. Не обойдешься без политиков, близких к нынешней власти. И, наконец, нужны те, кто обладает деньгами. Не нашими с тобой, Валера, а миллиончиками. Долларов.

— Что из этого вытекает?

— Очень многое. Ты несешь сообщение на Лубянку. Там его фиксирует старательный клерк и пускает к начальству бюрократическим путем — снизу вверх. На какой-то ступеньке, может, даже на самой верхней, сидит человек, причастный к этому заговору. Как он поступит с твоей информацией? Не знаю. А вот что будет с тобой, даже гадать не надо.

— А если передать в охрану президента?

— Ты считаешь, там только и думают о том, как сберечь пупок нашего Медведя?

— Почему пупок?

— Потому что в нашем президенте ничего лучшего нет — ни его голова, ни мозги пупка не стоят. Вот и не уверен, что и в охране нет причастных к заговору. Медведь не вечен, уйдет, свалится — всю его челядь сметут с арены сраной метлой. А никому из них уходить не хочется.

— Ты так говоришь, словно вхож в эти кухни.

— Я знаю одно — страсть к власти нисколько не слабее секса. Почему? А все очень просто, — Климов налил водку, но уже не в рюмку, а в фужер, взял его за тонкую ножку (сожми пальцами посильнее — разом хрустнет), приподнял, посмотрел на просвет, выпил со вкусом, плотоядно крякнул и на миг блаженно прижмурился.