– Отчего вы не терпите розовых платьев? – снова тихо ответила Серафима.

– Бог мой милостивый, да ты издеваешься надо мной! – он хотел её схватить за плечи и повернуть к себе силой. Но она резко отодвинулась, выскользнула. Тогда он ухватил её за руку, невольно стараясь вырвать то, чем она явно дорожила. Раздался хруст, Серна охнула и на пол упала изящная брошь, к которой было приколото розовое перышко фламинго. Брошь упала со стуком, а перо еще несколько мгновений висело в воздухе, а потом легонько опустилось на пол. Соболев в исступлении наступил на него ногой и выскочил вон. Хлопнуть дверью на весь дом не позволило воспитание, однако он толкнул её со всей силой, и она ответила ему жалобным скрипом, мол, меня-то за что?

Розовые платья? Платья? Причем тут розовые платья? Нет, это невозможно, как можно терпеть эти пошлые розовые платья, которые делают её глупой куклой!

Глава двадцать девятая

На другой день было пасмурно. С утра затянуло, а к обеду стал накрапывать дождик. Точно осенью пахнуло. Неужели так быстро? Да нет же, лето еще в разгаре, все еще впереди. Что случилось вчера? Измена жены, тайные любовные связи? Показалось, что рухнула семейная жизнь? А может, это только дурной сон, затмение души и помрачение сознания? Ведь так бывает. Что, что ты видел? Просто шли рядом по тропе и разошлись в разные стороны. Ни объятий, ни поцелуев, ни примятой травы.

Чего надобно для того, чтобы понять, что любовь ушла? Слова? Их иногда совершенно не требуется. Достаточно взгляда. Да, да, именно взгляды. Взгляды… Тогда, в университете, во время доклада…и теперь, вчера…что она сказала? Розовые платья? Это к чему? Впрочем, раз-другой он и впрямь запрещал ей одеваться в розовое, полагая, что это цвет глупости и наивности. Так что же, за это не любить?

Да нет же, глупый старый баран! Тут дело в ином, не о том она хотела сказать, не о платьях, а о чувстве свободы и собственного достоинства! Ты все время видел в ней маленькую девочку, которую надо учить правильно себя вести в обществе строго умного мужа. А она хотела просто жить и просто любить. Значит, и впрямь, не было любви. Не было? Двадцать два года прожить, принимая за любовь покорность и послушание? Матерь Божия!

Соболев метался по комнате, то садился, то вскакивал, теребил седые волосы, которые и без того уже стояли дыбом. Под утро, когда рассвело, он все же устал, прилег и слегка задремал, истомленный переживаниями. Проснулся же поздно, ближе к полудню, от какого-то шума и беготни. От непогоды не осталось и следа, яркое солнце светило в окно, и лучи его рассыпались по паркету. Что за шум? Наверное, молодежь веселится с утра. Надо опять пойти к жене и поговорить с ней начистоту, напрямик. Она не умеет лгать и изворачиваться. Они поговорят, все разъяснится. Страхи и подозрения рассеются.

Едва Соболев вышел в коридор, как наткнулся на горничную, которая спешно несла фарфоровый таз и кувшин с горячей водой.

– Куда мчишься не глядя, так и выплеснешь воду, ошпаришь всех, – заворчал профессор.

– Извините, барин, убегалась, это подай, да то принеси, – выдохнула горничная.

– Что же такое случилось, что бегать надо? – рассердился хозяин.

– Как же! – воскликнула девушка. – Барин-то молодой, ужасть как заболел!

– Как заболел? – обомлел Соболев, и не дожидаясь ответа, ринулся к сыну.

Умом Соболев понимал, что нельзя пугаться раньше времени, мало ли, перекупался накануне, но в груди противно екнуло и отозвалось холодом. И когда он спешным шагом вошел к сыну, дурные предчувствия оправдались.

Петя разметался на широкой кровати. На белых простынях как-то особенно яркими показались его лицо, грудь и руки, покрытые красными волдырями.