— Куда мне! — отвечал Данила, глядя на город, что из-за реки казался темным пятном, и лишь высокие кремлевские стены поражали белизной.

Уж на что неутомим был Голован — а шел под всадником, все ниже опуская голову. Что путь долгий — это еще полбеды, а та беда — что велено было ехать, не дожидаясь, пока дороги просохнут. Вроде уж и не распутица, и солнце пригревает, а все равно — нелегко дался коням поход.

— А я уж четвертый раз! Ты за меня держись, в посад без меня не ходи, — напомнил Богдаш. — Казань-то город русский, а с татарами там такая штука — не сразу их и признаешь.

— Как же татарина не признать? — удивился Данила, видывавший татар на Москве нередко.

— А вот и увидишь, — Богдаш усмехнулся, видать, желал полностью насладиться изумлением Данилы, угодившего в очередную нелепицу.

Спустясь к переправе, государевы конюхи дождались парома и засветло успели переправиться через Казанку, оттуда же дорога поднималась вверх — к огороженному рубленой стеной посаду.

— Что за притча! — возмутился Богдан, глядя на светлые, не успевшие потемнеть бревна. — Раньше до Тайницских ворот вдоль стены ехали, а теперь они в посаде оказались! Эк тут все разрослось!

— А что, Богдаш, иными воротами никак нельзя? — спросил Данила.

— А эти, как из Москвы ехать, самые подходящие. Можно бы, конечно… да и там, поди, посада не миновать… ну, все я про них отпою…

Раньше Тайницские ворота были весьма удобны, чтобы выпускать гонцов, — конь сразу брал разбег. А вот к ним иначе, чем шагом, и не подняться было. Кремль стоял на крутизне. Ворча и сокрушаясь по былым временам, когда не приходилось протискиваться узкими улочками посада, покрикивая на праздный люд, Желвак с Данилой добрались до ворот и, перекрестясь на надвратный образ Николы Угодника, въехали в Казанский кремль.

Прямо от Тайницкой башни начиналась пронизывающая кремль Большая улица.

— Гляди ты! — удивился Данила. — Из конца в конец, что ли, ведет?

— До самых Спасских ворот.

— Ишь, и у них Спасские — как у нас!

Богдаш задрал голову и перекрестился на купола Благовещенского собора, то же сделал и Данила.

— Глянь ты, — продолжал недоумевать он. — И церковь не хуже московской…

— Чего ж ей хуже быть — все построено недавно, в ветхость еще не пришло. А вон по правую руку — пушечный двор. А вон дальше — Троицкая обитель.

Миновав обитель со всем ее подворьем и пристройками, сразу за воеводским

домом конюхи повернули налево.

Перед съезжей избой была невеликая площадь, где, осаждая крыльцо, толпился пеший народ, как видно, искавший благосклонности здешних подьячих в важных делах: иной имел при себе лукошко с живыми утками, иной — мужика, сгорбившегося под взваленной на плечо говяжьей четвертью в рогоже. И это также напомнило Даниле Москву.

— Конным не велено! — крикнул с крыльца узкобородый, остроносый, по виду и громогласию — земский пристав.

— Из Москвы с государевой грамотой! — не менее зычно отвечал Богдан. — Поди воеводе скажи!

Толпа притихла. Узкобородый кивнул и исчез за дверью.

— Ты жди, — велел Богдан. — А я грамоту передам и тотчас назад буду. Наше дело малое, с нас тут спрос невелик. С нас спрос уже дома будет…

Он спешился, снял тяжелую епанчу и перебросил ее через седло, передал все поводья Даниле, расправил плечи, одернул на себе армяк, поправил шапку, подкрутил усы и, сочтя, что теперь уж не уронит достоинства государева гонца, независимо и споро стал всходить на высокое крыльцо.