Андреа вспыхнула и отвернулась:

— У вас примитивное мышление: все время об одном и том же.

— А у вас такое же. — Опять он хмыкнул в той манере, которая всегда ее возбуждала. Андреа хотела поменять тему, но он уже связался с главным диспетчером, прося разрешения на взлет.

В следующие несколько секунд они выруливали на взлетную полосу. В это время поднималось много самолетов, и им пришлось несколько минут ждать своей очереди. Пока самолет набирал высоту, ей казалось, что ее желудок остался там, на земле, но, когда они достигли нужной высоты, ей стало легче, она стала смотреть вниз и даже любоваться панорамой. Однако всем своим существом, каждой клеткой она чувствовала его присутствие.

Как он мог выдержать шесть месяцев заключения после той свободы, что дарит этот небесный простор?

— Воспоминания о полетах помогли мне не сойти с ума, — ответил он на ее мысли.

— Наверно, вам было страшно тяжело там, — сказала Андреа, пораженная этой телепатией. В то же время она не могла оторвать глаз от раскинувшегося под ними города.

— Скажи мне правду, — начал он мягко, — как ты поняла, что суд надо мной — сплошная ложь? Остальные-то не додумались.

Вопрос прозвучал просто, почти небрежно, но он был явно давно заготовлен. Ей так захотелось снять с него дымчатые очки и заглянуть в самую глубину глаз, потому что иногда, в редкие моменты, они его выдавали.

— Я была уверена, что среди присутствующих есть люди, понимающие, что этот процесс очень хорошо подтасован.

— Ты имеешь в виду моего адвоката, а я говорю о присяжных.

— Нам сказали, что вас нужно признать виновным. Вы сами знаете, что против вас было слишком много улик.

— Но у пастора Анди доброе сердце, и она верила в меня, не так ли? — спросил он все так же мягко.

— Я все надеялась, что ваш адвокат приведет какие-то доказательства, способные заткнуть рот прокурору. Все присяжные этого ждали. Но он не нашел ничего в вашу защиту. Все это напомнило мне жуткий эпизод из моей собственной жизни, когда меня тоже оболгали.

— Жуткий эпизод? Какой же? Вы уже знаете всю мою подноготную, а я в полном неведении о вас, Андреа Мейерс.

Она молча смотрела на приборную панель.

— Это было так давно, что уже не имеет значения.

— Хотите сказать, что не готовы это обсуждать? Ну что ж, тогда ответьте, вы всегда жили в Альбукерке?

— Нет.

Снова наступило молчание, в тишине был слышен только гул моторов. Чтобы не смотреть на Люка, Андреа уставилась в окно. Он прервал затянувшуюся паузу:

— Не хотите откровенничать с бывшим арестантом?

— Совсем не в этом дело.

— Я же знаю, вы ко мне неравнодушны. Значит, в вашем прошлом было какое-то несчастье, воспоминания эти все еще ранят. — И добавил: — Мне знакома такая ситуация.

Андреа не могла возразить: его откровенность обезоруживала; видимо, ему приходилось так страдать, что даже не хотелось говорить об этом. Неожиданно для себя она сказала:

— Я всю жизнь жила в Калифорнии, а в Альбукерке приехала всего два года назад.

— А ваша семья все еще там?

— Не имею представления. — Люк, видимо, не понял, и она пояснила: — Я почти ничего не знаю о своих родителях. Когда я родилась, они жили в Окленде, штат Калифорния. Потом я узнала от инспектрисы, занимавшейся моим делом, что мою мать выгнали родители за то, что она забеременела мной, будучи подростком. Ее «приятель», то есть мой отец, скрылся, и она до самых родов жила в приюте для беременных, на содержании у государства. А родив, она меня бросила, поскольку ей было не на что меня содержать.

— А кто были родители, усыновившие вас? — он повернул к ней голову.