Перстень был тяжелый, из темного, тускло-золотистого металла. Золотой? Лика никогда прежде не видела золота такого оттенка. Перстень был массивный, судя по всему, мужской, с круглой печаткой. На этой печатке было изображено мужское лицо. Лицо пожилого мужчины… нет, не пожилого.

Это был мужчина без возраста, он казался одновременно и молодым, как утренняя заря, и старым, как мир. У него была остроконечная, аккуратно расчесанная бородка и узкие злые глаза… Лике показалось, что эти глаза заглянули прямо ей в душу. Она вздрогнула и едва не уронила перстень… но в последнее мгновение сжала руку. Да так сильно, что ладони стало больно.

Она оглянулась по сторонам.

Ей показалось, что она почувствовала чей-то пристальный, внимательный взгляд.

Во дворе никого не было, никто не видел, как она копается в решетке канализационного люка.

Впрочем, ей было все равно, хоть бы кто-то ее и увидел. Очень осторожно она разжала пальцы, чтобы рассмотреть свою находку. Перстень тускло блеснул, отражая свет фонаря над подъездом. Показалось ей или нет, что губы узкоглазого мужчины шевельнулись и сложились в сардоническую усмешку?

Она снова зажала перстень в кулаке. Откуда он тут взялся? Кто мог его потерять?

Но это уже не важно. Кто бы это ни был, перстень теперь ему не достанется. «Чья потеря — моя находка!»

Она не хотела, не могла с ним расстаться.

Этот перстень ждал здесь ее, только ее…

Вдруг Лике показалось, что двор уменьшается, что стены окружающих домов надвигаются на нее, стараясь поймать в ловушку и сдавить. Стало трудно дышать, лицо покрылось испариной, ноги как будто приросли к земле.

Наверху громко хлопнула рама окна, послышались звуки музыки. Детские неуверенные руки терзали фортепьяно. Неизбежное «На память Элизе».

Лика перевела дух. Наваждение прошло.

«Черт, что это со мной?» — подумала она, сунула перстень в карман, подошла к своему подъезду.

Здесь ей снова показалось, что кто-то смотрит ей в спину.

Лика обернулась. Во дворе никого не было, только какая-то большая черная птица сидела на ветке одинокого дерева. Ворона? Нет, вороны серые… может быть, ворон? Но у этой птицы был странный, крючковатый клюв. И эта странная птица смотрела на Лику пристально, настороженно… видимо, это ее взгляд Лика почувствовала.

Она тряхнула головой, сбрасывая наваждение, и вошла в дверь.

— Дяденька. — Мальчик в собольей душегрейке поднимает голову от книги. — Дяденька, надоело! Расскажи лучше про Еруслана Лазаревича или про Бову-королевича!

— Негоже тебе, великому князю, пустыми байками развлекаться! — строго возражает пожилой сухопарый дьяк, дядька-воспитатель малолетнего государя. — Тебе надобно всем княжеством править, а для того много чего знать следует! Княжеская доля хоть и завидна, да не проста…

— А мне надоело! — Мальчик топнул ногой, недобро нахмурил брови. — Государь я или не государь?

— Государь, — склонился дьяк, глаза смиренно опустил. — Кто же с тобой спорит?

— А ежели я государь — так должно быть по моей воле! И воле моей нельзя перечить!

— Твоя правда, — вздыхает дядька.

— А если моя, так и должно быть по-моему! — снова топнул ногой и на лицо суровости напустил.

— Ну ладно, слушай… жил в некотором царстве, в некотором государстве…

— Не хочу слушать! — Мальчик снова топнул ногой. — Хочу в ту кладовую, куда меня дядя Михайло водил! В ту кладовую, где бабкино приданое!

— Не можно… — по привычке проговорил дьяк, но мальчик в гневе ударил его:

— Как это — не можно? Мне все можно! Я государь! Не смей мне перечить!

Склонился дьяк смиренно, руки на груди сложил:

— Коли такова твоя воля…

— Такова!

Ничего не поделаешь.