– Я вам желаю, Генри, всех радостей мирной семейной жизни, какие вы можете вообразить, но с кем‑нибудь счастливей меня!

Так проговорила – или, скорее, простонала – пертская красавица. Голос ее срывался, в глазах стояли слезы.

– Что же, я вам противен? – сказал, немного выждав, отвергнутый.

– Нет, не то! Видит бог, не то!

– Вы любите другого, кто вам милее?

– Жестокое дело – выпытывать то, чего вам лучше не знать. Но вы, право, ошибаетесь.

– Эта дикая кошка Конахар?.. Неужели он? – спросил Генри. – Я подметил, как он на вас поглядывает…

– Вы пользуетесь моим тягостным положением, чтобы меня оскорблять, Генри, хотя я этого никак не заслужила! Что мне Конахар? Только из желания укротить его дикий нрав и просветить его я принимала какое‑то участие в юноше, погрязавшем в предрассудках и страстях… но совсем другого рода, Генри, чем ваши.

– Значит, какой‑нибудь чванный шелковый червяк, придворный щеголь? – сказал оружейник, еле сдерживая злобу, распаленную разочарованием и мукой. – Один из тех, кто думает всех покорить перьями на шляпе да бряцанием шпор? Хотел бы я знать, который из них, пренебрегая теми, кто ему более под стать – придворными дамами, накрашенными и раздушенными, – выискивает себе добычу среди простых девушек, дочерей городских ремесленников… Эх, узнать бы мне только его имя и звание!

– Генри Смит, – сказала Кэтрин, преодолев слабость, едва не овладевшую ею, – это речь неблагодарного и неразумного человека, или, верней, неистового безумца. Я уже объяснила вам, что никто – к началу нашей беседы, – никто не стоял в моем мнении выше, чем тот, кто сейчас все ниже падает в моих глазах с каждым словом, которое он произносит в этом странном тоне, несправедливо подозрительном и бессмысленно злобном. Вы были не вправе узнать даже то, что я вам сообщила, и мои слова, прошу вас заметить себе, вовсе не значат, что я отдаю вам какое‑то предпочтение… хоть я и уберяю в то же время, что никого другого не предпочитаю вам. Вам довольно знать, что существует препятствие к исполнению вашего желания, такое непреодолимое, как если бы на моей судьбе лежало колдовское заклятье.

– Любовь верного человека может разбить колдовские чары, – сказал Смит. – И я бы не прочь, чтобы дошло до этого. Торбьерн, датский оружейный мастер, уверял, что кует заколдованные латы, напевая заклинание, пока накаляется железо. А я ему сказал, что его рунические распевы не имеют силы против оружия, каким мы дрались под Лонкарти. Что из этого вышло, не стоит вспоминать… Но панцирь и тот, кто его носил, да лекарь, пользовавший раненого, узнали, умеет ли Генри Гоу разрушать заклятие.

Кэтрин взглянула на него, словно хотела отозваться отнюдь не одобрительно о подвиге, которым он хвалился. Прямодушный Смит забыл, что подвиг был как раз из тех, какими он не раз навлекал на себя ее осуждение. Но прежде чем она успела облечь свои мысли в слова, ее отец просунул голову в дверь.

– Генри, – сказал он, – я оторву тебя от более приятного занятия и попрошу как можно скорее пройти ко мне в мастерскую: мне нужно переговорить с тобой о делах, затрагивающих интересы города.

Почтительно поклонившись Кэтрин, Генри вышел по зову ее отца.